Хазарский пленник

У города армию встречала делегация столичной знати. С ними патриарх и законный наследник императорской крови Василий, порфиророжденный, как говорили в Византии, и толпа вечных прихлебателей, и согнанные с ближнего посёлка оратаи — все с улыбками, с весёлыми лицами. Торжество!

Цимисхий приметил патриарха и пробился к святому отцу. Ждал, что скажет владыка. Не верил, но всё же надеялся, позволит венчаться на царство, оттеснит на время Василия, ведь каждому глупцу ясно, мальчишке не удержать власть, не согнуть арабов, не выстоять против врагов.

— Что скажешь, патриарх? — без обиняков спросил Цимисхий.

— Пришёл поздравить с победой, — ответил владыка.

— Так, может, дашь мне право? — усмехнулся Иоанн. — Или воевать одним, а править другим? Мы не хазары, у нас такого не было.

— Кто повинен в смерти Фоки? — снова вскинул палец старик, и многие стоявшие близко приумолкли, слишком зло звучит сказанное. Вызов и гнев в голосе патриарха. И так же зло, без раздумий, словно торопясь избавиться от тяжкой ноши, ответил Иоанн:

— Феофания повинна! Её слуги открыли покои, а убивал телохранитель императрицы — Дуко.

— Вот как!

И умолкли споры, затихли самые дальние, все прислушиваются к сказанному, видя, как удивляются сказанному даже соратники Цимисхия.

— Не вели казнить грешных, — улыбнулся Цимисхий. Но улыбка недобрая. Кривая улыбка. Её многие запомнят, ибо наступила тишина, свита растерялась, а горожане жадно ловили каждое слово, признание Цимисхия того стоило.

— Стало быть, каешься, Иоанн?

— Каюсь. А жену помилуй, пусть примет постриг...

Но слова уже не имеют значения. Сказанного довольно. Колесо истории провернулось и прищемило Феофанию, сметая её верных слуг, телохранителей, расчищая дорогу Цимисхию.

Патриарх качает головой, и трудно понять, доволен ли одержанной победой. Скоро зима, скоро праздники — календы, народ всё примет спокойно. Покричат да успокоятся. Для людей он изменник, отдал жену на поругание, но что ему мысли людей? Пройдёт праздник, и всё забудется.

Город лежал перед ним во всей красе, высились церкви, сверкали окна дворцов, свежая черепица радовала взор, даже булыжные мостовые сейчас отсвечивали в лучах солнца, петляли по холмам, как чешуя молодой змеи. Этот город принадлежит Иоанну. Теперь патриарх венчает его на царство. А остальное — как сложилось, так сложилось...

Во дворце встретил Анастасию. Ведут бледную, уста сжаты в тонкие полосочки, кулаки гневно стиснуты, а в любимых очах — не слёзы, нет, ненависть.

Остановилась, поравнявшись с мужем, и прошептала:

— Червь! Ты даже представить не можешь, что натворил!

Оскалилась волчицей, засмеялась страшно, дико, и стражи переглянулись, им казалось, пленница теряет разум.

— Тупой мужлан! Ты император? Сдохнешь прежде меня! В муках сдохнешь!

Он криво усмехался, стоял и глядел вслед, зная, что выглядит нелепо, и улыбка сейчас никого не обманет, но не мог стереть с лица липкую маску пренебрежительной ухмылки. В тот день Цимисхий видел Анастасию последний раз.

Патриарх сдержал слово. Венчал его на царство, венчал в Софийском соборе, торжественно и пышно.

А жену увезли на остров Принкипи, откуда сбежать невозможно, разве что обернуться рыбой и скрыться в море. Болтали, что и там Анастасия завела голубей, и ходила по монастырю в обгаженной плащанице, напрочь потеряв былой лоск и царственные привычки. Её считали помешанной и не утруждали работами, а птицы никому не мешают.

Иоанн думал иначе, но махнул рукой. Где остров, где золотоглавый Константинополь? Да и кто верит в бредни о колдовстве, кто? Засмеют!

Он часто вспоминал руки Анастасии и розовый сок на ногтях. Розовый — совсем как коготки проклятых птиц, принесённых в жертву владыке тьмы.

Навалилась новая война, пришлось схлестнуться с германцами Оттона, а чуть позже пришла весть о смерти киевского князя.

Цимисхий вздохнул с облегчением и отправил в далёкую Русь Ярополка. С поганой овцы хоть шерсти клок. Много воинов не дал, самому нужны, но катафрактов выделил и даже надеялся на удачу, всё же мальчишка пропитался духом Византии-Романии. Пусть дерзает... веры Калокиру нет. А Русь — сочный кусок, не стоит отдавать кому ни попадя.

Во время зимних дождей, когда походы невозможны из-за грязи и распутицы, Цимисхий бражничал с друзьями, а порой, скрываясь в опочивальне, проводил время с чернокожей арабкой, слегка поправившейся, но по-прежнему яростной в любовных утехах. Новая жена Феодора — не соперница арабке, речиста, пригожа, но не страстна. Принимала его покорно, но оставалась холодной, видно, не все способны будить в женщинах чувство животной страсти, бесстыдное и ненасытное, как у глуповатой дочери знойной Аравии. Лежал запыхавшийся, потный, принимая кожей стук чужого сердца, глядел в темноту и слышал, как по стеклу скатываются струи дождя, шелестят, подобно крыльям голубей. Да, даже здесь, в постели с блудницей, он не мог избавиться от памяти, от своей любви к проклятой колдунье.

Зато мог пить вино, не опасаясь, что неведомый яд заскрипит на зубах, как в то утро на постоялом дворе карпатского полянина. Для того и предал жену...