Хедвиг и прекрасная принцесса

Мама замолкает. Её взгляд устремлён куда-то вдаль, на какую-то точку у горизонта или ещё дальше. Ей грустно. Она долго ничего не говорит. Потом пристально смотрит на Хедвиг:

– Ты не любишь физкультуру?

– Люблю.

– Но почему же ты это сделала? Мне так стыдно, передать тебе не могу.

– Повязка, – бормочет Хедвиг.

– Что?

– Он обещал подарить повязку для волос тому, кто научит его завязывать шнурки.

– Да, но почему это надо было делать на уроках физкультуры? Неужели ты думаешь, что я бы не разрешила поехать к нему домой на школьном автобусе? Разрешила бы, конечно!

Это как плевок, как шутка, брошенная в лицо. Поехать к Улле домой? Выйти вдвоём на остановке в Йеллерсте и гордо, бок о бок, зашагать по дороге, пока остальные надрываются от смеха, прижавшись носами к стеклу?

– Ты глупая.

– Что?

– Ничего.

Мама вздыхает:

– Мне не нравится, когда так отвечают: «ничего», и ты это знаешь. Так не говорят. Слышишь?

– Говорят, если хочется.

– Нет. Потому что это не ответ.

– Ответ.

– И что же он означает?

– Ничего.

– Хватит, Хедвиг.

– Он ничего не означает! Мне нечего тебе сказать!

– Понятно. А жаль.

Они обе молчат. Мама теребит ключ от машины, и жизнь кажется такой же неудобной и дурацкой, как маленький севший свитер. Не жизнь, а мука.

– То есть сперва ты всем сказала, что Улле не умеет завязывать шнурки. А потом, когда он пообещал подарить повязку для волос тому, кто его научит, ты решила любой ценой её заполучить? – Мама качает головой. – Вот, значит, как ты истолковала эту историю про Гуннара.

Хедвиг прикусывает щёку. Опять эти чёртовы слёзы. Сколько можно, ведь ей уже девять, почему она никак не научится быть сердитой и непреклонной, как Барашек Бенгт или мама?

Хедвиг отворачивается, прячет лицо рукой. Она пытается сдержать слёзы, но виски сводит от боли.

Мама гладит её по голове, но Хедвиг выкручивается: не трогай меня, раз ничего не понимаешь!

– Детка моя. Не плачь.

Сильные руки крепко обхватывают Хедвиг. На щёку опускается поцелуй. Она втягивает носом мамин запах. И боль отпускает.

– Ты же знаешь, что я хочу для тебя самого лучшего, правда? Хедвиг?

Хедвиг кивает. Теперь ей всё равно. Пусть обнимает. Все эти записки, барашки с глазами каракатицы – теперь это не имеет никакого значения. Стоять бы так в маминых объятиях долго-долго, и, глядишь, жизнь перестанет казаться такой мучительной.

Мама берёт пряди её мокрых волос и убирает за уши. Вытирает сопли.

– И чем же всё кончилось, ты получила повязку? – спрашивает мама.

Хедвиг качает головой.

– Да, нельзя иметь в этой жизни всё, – говорит мама так, будто это пустяк, коробочка с мятными пастилками или пара подтяжек.

Голова закипает и шипит, как забытая на плите кастрюля картошки.

– Но если очень хочется!

– Да ладно тебе, ерунда какая.

– Нет, не ерунда! Ты меня достала!

– Что?

Хедвиг вырывается.

– Хедвиг, ну что не так?

– Всё!

– Ну что, например?

Хедвиг пинает ногой землю. Сбежать бы куда-нибудь подальше и никому больше не показываться на глаза.

– Ответь! Скажи, что случилось?

– Почему ты не купишь оверлок?

– Почему я не куплю что?

– ОВЕРЛОК!

– Зачем же так кричать! Что это такое?

– Швейная машинка! Швейная машинка, которой можно сшивать эластичные ткани!

– А, понятно. Мне это ни к чему. Я не сшиваю эластичные ткани.

Хедвиг хмыкает:

– А могла бы.

– Что?

– Ничего! Ничего, ничего, ничего, ничего!

Она распахивает дверцу «сааба» и падает на сиденье.

Мама садится за руль. Она долго смотрит на Хедвиг. Потом заводит двигатель и выезжает со школьной парковки. И ведь даже сейчас она наверняка больше всего переживает за того старого идиота, который до сих пор сокрушается: «Эх, и почему я не стал директором банка?»

Улле убегает домой

Пятница выдалась холодная и бодрящая. Шиповник развесил на веточках сухие бородки. Скоро они отвалятся и попадают на землю, а после никто о них уже и не вспомнит. На церковном дворе в Хардему вышагивает одинокая галка. Она потеряла свою семью. Галка зевает и тычется клювом в землю – ищет, чего бы поесть. Иногда она глядит на школу и думает, что эту вот песню, которую они там распевают, она уже где-то слышала: «Хедвиг любит Улле! Хедвиг любит Улле!».

Громче всех кричит, конечно же, Рикард. Он стоит на крыльце и орёт во всю свою огромную и чёрную, как клоака, глотку, а Йон знай его подначивает.

– Отстань! – шипит Хедвиг. – Я сделала это только из-за повязки!

– А вот и нет!

– А вот и да!

– Ты же сказала, что повязка – это уродство! – говорит Карин.

– Да, но всё равно…

– Хедвиг любит Улле! Хедвиг любит Улле!

Хедвиг вытирает щёки. Теперь всё так и будет, пока она не станет взрослым человеком и не переедет в другое место. В Хальсберг, в Стокгольм или в Сконе.

Улле сидит на лавочке у высокой кирпичной стены. Он делает вид, что ничего не слышит. Бледный, как бумага, он упорно отворачивается от обезьян на крыльце.

– Вы теперь парочка? Оу-оу! Улле, вы теперь парочка? – кричит Рикард.

Улле качает головой:

– Нет.

– Ну и зря! Могли бы целоваться сколько влезет!