Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки

 — Что? — Аврелий Яковлевич не без труда плечами пожал. — Все и сразу… сила… вечная молодость, бессмертие почти… этот камушек многое дать способен. Власть. Смуту. Корону… думаю, надоело править Серыми землями, захотелось обыкновенными… вот взошел бы на престол Матеуш Кровавый, а при нем и королева красоты писаной… и всем бы весело зажилось… до кровавых соплей… а все почему? Потому что некоторым в заднице свербит… подвигов охота.

 Королевич стыдливо очи опустил, но ему не поверили. И тогда Матеуш задал иной вопрос:

 — И… что дальше?

 — Дальше? Ничего, — Аврелий Яковлевич отер зеркало и сунул за пояс. — Дом, конечно, чистить придется, но… после, когда они сами попросят.

 — А мы узнаем?

 — Узнаем, — тихо ответила белокурая панночка, которая чинно сидела у алтаря, ручки на коленях сложивши. — Поверьте, узнаем… зеркала будут плакать.

 …правда, она не сказала, что слезы эти будут кровавыми.

 И случатся это не скоро.

 Не сказала. А Гавел не стал уточнять: и без него разберутся.

Глава 15

О том, что порой торжеству справедливости мешают стереотипы

Четвертые сутки почти без сна.

 И глаза горят огнем. Евдокия трет их, хотя понимает, что так нельзя, только хуже сделает, но ей все равно, потому что четвертые сутки уже, а ничего не понятно…

 — Выпей, — Аленка протягивает высокий стакан с мятным лимонадом. — Тебе станет легче, вот увидишь.

 И Евдокия берет.

 Ей невероятно хочется спать, но сон кажется предательством по отношению к Лихо, ведь если Евдокия закроет глаза, то…

 …мятный лимонад со слабым привкусом лимона, прохладен, как и Аленкины руки на висках.

 — Вот увидишь, все образуется, — обещает она, и Евдокия вновь соглашается.

 Конечно, образуется.

 Четвертые сутки пошли уже… это ведь много, бесконечное количество часов, минут, секунд… растянутое ожидание… и она, Евдокия, бессильна что-то изменить.

 Не здесь, не в королевском дворце, где она — не то пленница, не то гостья, а может, и то, и другое сразу, кто этих королей разберет? Дворцовый медикус вновь заглядывал, настоятельно рекомендовал успокоительные капли, дескать, Евдокия чересчур уж изводит себя переживаниями.

 Изводит.

 Как иначе?

 Ведь четвертые сутки, а никто ничего не говорит… Себастьян заглядывал. Ему к лицу белый костюм, и рубашка выглажена, накрахмален воротничок. Запонки поблескивают. Булавка для галстука подмигивает и сверкает, переливается камушек в подвеске. Себастьян его то и дело трогает, точно желая убедиться, что камушек этот на месте.

 Сам он худой. И под глазами круги залегли. Откуда-то Евдокия знает, что ненаследный князь тоже почти не спит, и знает — из-за чего не спит… и это знание позволяет простить его.

 А может, и того раньше Евдокия простила… та, прежняя вражда, казалась ныне глупой.

 — Тебе надо отдохнуть, — говорит Себастьян и за руку берет, а Аленка держит за вторую. — Ты все равно ничего не сможешь сделать.

 И Евдокия кивает, соглашаясь. Но правда в том, что она не способна ни есть, ни спать. Она ждет и ожидание выматывает душу.

 — Все будет хорошо, — Себастьян умеет врать, и Евдокия почти верит. — Аврелий Яковлевич на нашей стороне, а он — это сила… и королевич опять же… он мне должен… и если так, то отпустят…

 Евдокия кивает: конечно, отпустят.

 Лихослав ведь не виноват, что он волкодлак. Он не такой, как прочие, не безумная тварь, кровью одержимая, он в любом обличье человеком остается… и останется… и значит, не имеют права его казнить.

 Хотя казнью не назовут.

 Ликвидация.

 Или превентивные меры, кажется, так пишут в постановлениях на зачистку. И страшно, жутко… он ведь однажды умер уже… и Евдокия вместе с ним умерла. Но теперь жива… оба живы… и значит, так Богам угодно, а с Богами людям нельзя спорить.

 Ее аргументы — пустые слова, которые и сказать-то некому, потому что в этом деле Евдокию спросят последней и… и спросят ли?

 …четвертые сутки.

 …а сон все-таки приходит, Евдокия знает, что рожден он Аленкиной силой, той, непривычной, проснувшейся в доме, которая и саму Аленку делает чужой. Но если попросить, то сестра отступит. Евдокия не просит, там, в душном забытьи, время пойдет иначе.

 Она падает в темноту с привкусом лимона и мяты, со слабым запахом шерсти. Падение длится и длится, Евдокия очень устает падать, и от усталости, верно, начинает вспоминать.

 День первый.

 Рассвет. И дверь, которая рассыпается прахом. Белесое небо с седыми нитями облаков. Острый живой запах травы…

 Наследник престола садится на порог, вытягивает какие-то несоразмерно длинные ноги и зевает широко, мрачно.

 — А все-таки жизнь — чудесная штука, дамы… вы не находите?

 Ему не отвечают.

 Эржбета садится на ступеньки, а Габрисия — рядом с ней, обнимает за плечи, словно утешая. Или сама утешаясь. Мазена держится в стороне, на ногах, ибо гордость Радомилов мешает ей быть вместе со всеми, но во взгляде ее — глухая тоска.

 И Евдокии жаль Мазену.

 Какой смысл в гордости, если нельзя быть счастливым?

 — Солнце, — говорит Себастьян и, тронув за плечо, просит: — Отвернись. Не надо, чтобы ты это видела.

 Солнце.