Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки

 Три тысячи злотней? Этого хватит, чтобы снять квартирку в Познаньске… или в Краковеле? Или в Гданьске, Гданьск ей очень понравился… главное, уехать от родителей, которые с трудом скрывают свое к ней отвращение… и вообще ото всех…

 …и Габи говорит, что Эржбете пора самой научиться жить.

 Габи на первых порах поможет…

 — Вы только со второй рукописью не затягивайте, — попросил господин.

 — Не стану, — Эржбета улыбнулась и решительно поставила подпись под контрактом. — Это будет удивительная история о любви девушки и демона…

 …агент тяжело вздохнул. По долгу службы ему приходилось читать много удивительных историй.

 В Гданьском парке было многолюдно.

 Бархатный сезон.

 Бархатная трава, которую по утрам поливают, бархатные поздние розы темно-красного колеру, бархатный воздух, напоенный многими ароматами и бархатный жакет, поелику по утрам уже прохладно: чувствуется близость осени. И Габрисия с тоской отметила, что еще немного и ее мутить начнет, не то от обилия бархата, не то от кавалеров. Очередной вышагивал рядом, неся кружевной зонт с видом таким, будто бы это не зонт, а знамя, и говорил, говорил… о любви своей и о себе тоже.

 Иногда вспоминал о Габрисии.

 И тогда начинал восхвалять удивительную ее красоту… и странно… ведь хотелось же, чтобы считали красивой, чтобы любили… и восхваляли… и получается, сбылась тайная ее, детская мечта…

 — Ваши очи столь прекрасны, что сил нет в них глядеться, — сказал пан Вильгельминчик громко, должно быть, чтобы Габрисия точно расслышала.

 А заодно уж две девицы, которые синхронно вздохнули. Видно, их очи никому настолько прекрасными не показались.

 — Не глядитесь тогда, — Габрисия проявила великодушие, но его не оценили.

 — Не могу не глядется!

 — Почему?

 — Сил нет!

 — Экий вы… бессильный…

 Пан Вильгельминчик сам по себе был хорош. Высок. Статен. И лицо мужественное, открытое, хоть портрет рисуй…

 …вчера вот рисовали, остановившись на аллее, которую облюбовали живописцы, и пан Вильгельминчик, присев на низенькую скамеечку, позировал. А портрет же, писанный углем, но доволи точный, пусть и слегка приукрашенный, вручил Габрисии.

 На память.

 — Вы шутите, дорогая Габрисия, — наконец, догадался он. — У вас прелестное чувство юмора!

 И засмеялся.

 …не бедный…

 …и должно быть, ему действительно симпатична Габрисия. Быть может, он даже вполне искренне уверен, что влюбился, и что любовь эта — самая настоящая, которая до конца его жизни…

 …и чего, спрашивается, Габи надо?

 — Дорогая Габрисия, — кавалер встал на одно колено, правда, предварительно кинув на травку платочек. Оно и верно, пусть травка с виду бархатная, но на деле-то пыльная, грязная, а у него штаны белые… — Я имею сказать, что люблю вас от всей души.

 И из кармашка коробочку достал бархатную, вида характерного. Пальчиком крышку откинул и протянул.

 — И буду безмерно счастлив, если вы станете моею женой!

 Девицы, которые прогуливались в отдалении с видом таким, что будто бы сами по себе гуляют, и вовсе не подсматривают, остановились.

 Зашептались.

 Раскрыли веера, смотрят на Габрисю, на пана Вильгельминчика, которому явно неудобно стоять на колене, и с зонтиком в одной руке, а с кольцом в другой. И вообще на редкость дурацкий у него вид… и чем дальше, тем более дурацким он кажется… и надо бы ответить.

 Хмурится пан Вильгельминчик.

 Чего ждал? Восторга?

 Он ведь привык, что им восторгаются… красавец… и она красавица… не стыдно в обществе показаться… идеальная пара, почти как в ее, Габи, прежних мечтах. Только сбывшиеся, они имеют какой-то горьковатый привкус.

 — Нет, — сказала она и коробочку закрыла. — Извините, но нет.

 — Почему?!

 Какое искреннее недоумение.

 И обида.

 Он ведь завидный жених. В «Гданьской хронике» идет под пятым номером списка самых завидных женихов. И многие девицы счастливы были бы обратить на себя внимание пана Вильгельминчика. И он обращал, правда, не на девиц, поскольку с ними связываться себе дороже, но все ж таки…

 — Дорогая Габрисия, — он неловко поднялся и сунул зонт подмышку. — Понимаю. Я слишком тороплю события, однако же подумайте, разве вы найдете пару более достойную вашей красоты?

 Тут он несколько покривил душой, поскольку в той же «Хронике» имелись и первые четыре пункта, но сын мэра был связан обязательствами, да и про иных ходили такие же слухи, так что пан Вильгельминчик в будущем году имел все шансы получить почетное звание самого завидного холостяка.

 — Красоты? — странным голосом переспросила она. — Красоты… вас только она интересует?

 — Что? — пан Вильгельминчик вопроса не понял. — Конечно… вы же красивы.

 — А если перестану быть красивой?

 — Как?

 — Как-нибудь… скажем, ваша ревнивая полюбовница в лицо кислотой плеснет…

 — У меня нет ревнивых полюбовниц…

 — Или заболею… к примеру оспой… проклянут… да мало ли, что в жизни приключиться может.

 Престранный разговор ставил пана Вильгельминчика в весьма неудобное положение, куда более неудобное, нежели недавнее, с зонтиком и кольцом.

 — Просто представьте, что я, ваша супруга, стала вдруг… уродлива. Что тогда?

 — Н-ничего… наверное, — пан Вильгельминчик попытался представить, но получалось не очень хорошо. Его жена уродлива?