Хемлок, или яды

Мари-Мадлен думала о нем денно и нощно, жила лишь ради этих встреч, всегда казавшихся слишком краткими и редкими. Зная, что он должен прийти, она часами приводила себя в порядок, чистила белой тряпочкой лицо, сосала ароматные анисовые леденцы, чтобы приятно пахло изо рта, усердно протирала щеки виноградным спиртом, после чего наносила кремы, яичные румяна и свинцовые белила. Сент-Круа тем временем заигрывал, бросая томные взгляды, вызывавшие истому у нее самой. Наконец летом он прислал букет из маргариток, вьюнка, красных гвоздик и жасмина, и она тотчас расшифровала галантное послание: «Я не замечаю никого, кроме вас, сильно привязался к вам и страстно в вас влюблен. Полюбите же меня и вы!» В ответ она послала букет из водосбора и васильков: «Вы меня ужасно смущаете, и я не смею признаться в своих чувствах».

Но после доставленных от него буро-рыжих левкоев, означавших: «Я люблю вас еще сильнее», она отправила Сент-Круа имбирное варенье, чтобы дать повод прийти и поблагодарить ее. После бурной встречи они договорились о свидании - на следующий день в бьеврском доме. Там-то они и встречались целых тринадцать лет - в сумрачных комнатках или под мертвенными взорами древних римлян с выпяченной алебастровой грудью.

Едва оставшись наедине, любовники без единого слова бросились друг к другу и покатились по полу воющим от похоти, кусающимся, брызжущим слюной зверем о двух спинах.

Тогда-то Мари-Мадлен впервые достигла заветной вершины, что было равносильно падению в бездну, и наконец получила то, о чем всегда мечтала - воспарить и раствориться в неописуемом блаженстве. Очнулась же она мокрой и разбитой, утопая в собственных волосах и предвкушая грядущие воспоминания.

Став докладчиком, а затем орлеанским интендантом, Антуан д’Обре обосновался на своих землях в Виллекуа вместе с молодой женой из босеронской знати Мари-Терезой, чьи сросшиеся брови перечеркивали черной гусеницей лоб. Назначенный советником Александр почти неотлучно жил с молодой супружеской парой: он носил теперь очки и, не в силах к ним привыкнуть, устало щурился, то и дело их снимая.

Майской грамотой 1660 года пикардийская сеньория Бренвилье (точнее, Брёнвилье) была преобразована в маркграфство, что послужило поводом для новых празднеств, кутежей и новых расходов. Супруги утратили чувство реальности, а для Мари-Мадлен самым главным на свете был ее безумный роман - путеводная звезда в океане непроглядной тьмы. Мари-Мадлен не скрывала, а напротив, хвасталась им в свете с наглой беспечностью, и это неизбежно Должно было привести к широкой огласке. Она даже рисовалась перед Клеманом, который, не желая отставать, тоже рассказывал ей о своих любовных похождениях. Каждый приукрашивал собственные рассказы, стремясь перещеголять другого в распутстве, и, словно связанные неким лукавым сообщничеством, они обменивались шутками, а порой и непристойностями. При всей своей страсти к Сент-Круа Мари-Мадлен бессовестно его обманывала, коварно потчуя купленным на сентовидской ярмарке приворотным зельем - возбуждающим порошком, продававшимся в запечатанных бумажными дисками тростинках. Хотя волшебная сила новизны уже ослабела, при каждой новой встрече желание Мари-Мадлен обострялось, а наслаждение становилось богаче и глубже. Теперь уже не ради горестного сравнения вспоминала она стихи, некогда разжигавшие бесплодную страсть:

lingua sed torpet, tenuis sub artus

flamma demanat, sonitu suopte

tintinant aures, gemina teguntur

limina nocte[118].

Да, именно так. Но как привольно ей жилось!.. Сент-Круа часто заходил к Бренвилье на ужин, при этом никто не смущался и не сердился. Чуть ли не ежедневно Мари-Мадлен встречалась с ним на Бьеврской улице и даже в его небольшой лаборатории, не говоря уж о тех импровизированных свиданиях, когда Сент-Круа передавал ей любовные записки через своего слугу Лорейяра. Их любовь все еще порой украшал язык цветов, и когда над городом подули декабрьские ветра, Сент-Круа послал любовнице морозник с распускающимися зимой мясистыми цветками, которые предвещают долгое счастье до самой старости, - чудодейственное растение костоправов и ведьм, якобы излечивающее и от безумия. Но исцеляться от охватившего ее в ту пору помешательства Мари-Мадлен ни за что не желала.

Вкрадчивый Сент-Круа в совершенстве владел искусством тонкого намека, умел вставить в нужный момент, казалось бы, невинную фразу, имевшую далеко идущие последствия. Разнеженная Мари-Мадлен, с засосами на шее и груди, слушала его, растянувшись на смятых простынях, с бокалом мальвазии в руке. Он подчинил ее себе полностью, но она об этом и не догадывалась.