Хемлок, или яды

Тоска засып'aла всю округу золой. Скоро осень, а Беатриче сидела одна, брошенная в горном замке, точно «Белокурая Джиневра» Банделло [58].

На стенах еще задерживались лучи летнего солнца, но природа порыжела от первых холодов. Из долины с зависшими испарениями доносились звуки рожков, а стылое ультрамариновое небо пересекали клинья последних перелетных птиц. Беатриче и Виттория покинули пьяццу, где уже подул северный ветер. Они ели даже меньше обычного и знали, что в городе введен налог на мясо. До замка Петрелла порой доходили слухи из внешнего мира, но в долгом пути они обеднялись, выветривались и размывались дождями. У Беатриче по-прежнему болели зубы.

—Надо будет их вырвать, когда вернемся в Рим, - сказала донна Лукреция. Рану от удара шпорой так и не зашили, и она тянулась толстой красной бороздой с уродливыми наростами.

Беатриче задумалась, удастся ли цирюльнику с виа Папале, который стриг волосы, брил бороды и кастрировал детей для папской хоровой капеллы (вся улица слышала, как они кричали, умирая от гангрены), избавить ее от зубной боли - жестокого и комичного недуга, прозванного в монастыре «любовным»?

Донна Лукреция добилась, чтобы Олимпио принес дров, и по вечерам две женщины грелись у дрожащего огня. Компанию им нередко составляла Виттория: вместе они читали отченаш, доштопывали после служанок одежду или затевали игры. Виттории очень нравился «стульчик»: она садилась на скрещенные руки Лукреции и Беатриче, обхватывала их за шею, и они несли ее через всю комнату.

На следующий вечер после Богоявления, слегка согревшись от лампы, лепешек и мелких подарков, Виттория, страшно гордая подаренным матерью накануне белым покрывалом и кое-как приодетой Беатриче куклой, попросила посадить ее на «стульчик», но Лукреции неожиданно пришлось отлучиться к служанкам.

—Ну вот, «стульчика» сегодня не будет, - сказала Беатриче.

—Нет, будет! Донна Беатриче, ну пожалуйста!.. Пусть вместо донны Лукреции будет папа...

В дверном проеме появился Олимпио. Мажордом казался еще выше в сливовом бархатном камзоле с серебряными галунами, черных шелковых чулках и коротких испанских штанах, раздувавшихся двумя сферами по обе стороны набитого паклей гульфика. Старый шрам на лбу этого по-своему красивого мужчины напоминал роспись: «Е di gentile aspetto,/Ma l’un de’cigli un colpo avea diviso...» [59]

Он галантно поздоровался, и его сильные, мускулистые руки тотчас переплелись с руками Беатриче. Виттория безумно рассмеялась, вцепилась им в плечи, придвинула друг к другу их лица. Беатриче почувствовала на щеке дыхание Олимпио и прочитала в его глазах, что она красива. В ту ночь девушка не смогла уснуть.

Она думала о нем беспрестанно. Он завладел всеми ее помыслами: некуда от него скрыться - ни дома, ни на улице. Беатриче знала каждую черточку лица, которое из-за плохого зрения пристально разглядывала вблизи, и без труда подражала походке и голосу. Она застывала, словно очарованная - точь-в-точь как в детстве перед поплавком, плясавшим в банке шарлатана. Беатриче не ждала объяснений, ведь объяснять было нечего. Да и не перед кем ей оправдываться, уж во всяком случае не перед собой. Просто так вышло.

Однажды они столкнулись в столь узком коридоре, что вдвоем не разминуться. Олимпио улыбнулся, но дорогу не уступил, и тогда она сама притянула его к себе, обняв длинными белыми руками. Беатриче поняла, что должна взять инициативу на себя, ведь Олимпио - не хозяин.

Она осталась удивленной и разочарованной, но с тех пор каждый день встречалась с Олимпио в небольшом кабинете, где сматывали пеньку: там крепко пахло зелеными лугами и сухой пылью. В эту клетушку Беатриче влекла не любовь или нежность, а страсть - роскошная хищница, которую она сажала на цепь и выпускала лишь тайком, но вовсе не из стыда, а потому что в этом мире Олимпио и Беатриче занимали разное положение. Она немного сердилась, ловя на себе укоризненный взгляд Плаутиллы. Но тревожило ее другое: Беатриче не могла постичь, почему интимная близость выражается в столь примитивных движениях, в таком убогом акте. Должны же существовать какие-то безудержные проявления, запредельные просторы, неожиданные сферы, даже исключительные права, и возможное наличие скрытой, непредвиденной помехи для страсти казалось ей куда более оправданным, нежели слаженная работа механизма.

***