Химеры

Хавьер закрыл книгу и заозирался испуганно.

— Я приказываю дать ответ немедленно.

— Распоряжение адмирала Искьерды, госпожа, — неохотно ответил офицер, не поворачивая головы.

Налево.

Налево — это значит в старый замок.

Музей, прибежище для второстепенных родственников и… тюрьма.

* * *

Невенитский монастырь лежал в зеленой чаше долины, как россыпь колотых кубиков сахара.

Сейчас по этому сахару ползли мухи.

Он привстал в стременах, вглядываясь.

Здоровенный в полных латах жеребец под серой попоной без гербов тихонько фыркнул, ударил копытом в землю.

Коричневые, черные фигурки, ватные клочья дыма и треск пороховых зарядов.

Насколько он мог видеть, ворота монастыря были уже выбиты и толпа втекала внутрь. Горели какие-то внутренние постройки.

Опоздал, продрало холодом по спине, и он поднял жеребца в галоп. Длинная с заостренным кончиком шпора с непривычки скребанула по краю накрупника.

Снова опоздал.

Тяжело закованный конь пронесся по истоптанной сотнями ног колее мимо низкой каменной ограды, за которой цвели вишни и метались над кронами напуганные птицы.

Бу-у-у-ум, рявкнула пушка, и от круглой стены монастырского донжона полетело каменное крошево.

Пожар разгорался, и сквозь черную пелену просовывались огненные языки.

Во дворе кричали.

По приказу командора Яго, торопливо сказал он, не раздумывая въехав конем в буро-черную толпу. Копыта высекли искры на мощеной площадке перед уроненным мостом. Среди бурого, серого и черного тут и там мелькали яркие пятна. «Народный гнев, яростный и праведный» умело направлялся.

Чрезвычайно важное и очень срочное дело ордена.

Стилизованный собачий ошейник — железный, на петлях — перехлестывал горловину трехчастного шлема.

Вот приказ, еще сказал он, упирая копье о железный зацеп — серый флажок взметнулся вверх полосой дыма — и нетерпеливо сунул бумагу с печатью под нос сержанту, который предпочел не участвовать в резне внутри монастыря, а смотрел на дорогу, безразлично повернувшись спиной к воротам.

Обзор внутри чертова шлема был не лучше, чем у крысы в крысоловке: узкая полоса.

Мост был опущен, скорее всего, ему не позволят вывезти детей; хорошо, что больше не видно латников, и он все поглядывал на круглый невысокий донжон, который еще держался, и в распахнутые ворота было видно, как ударяют бревном в окованные двери.

Личико покажите, благородный сэн, сказал сержант. Читать-то я не умею, с чего бы мне читать. А вот память у меня хорошая. Слишком много нелюдей нынче скрыться желает. А ну как под шеломом у вас нечестивая масть.

Он выхватил меч, непривычный, не под руку, плохо сбалансированный; рубанул наотмашь и поскакал к мосту, расшвыривая пеших.

Жеребца ткнули рогатиной, лязгнул металл о металл, здоровенная тварь в украшенном шипами налобнике рванулась вперед, прямо по человеческим телам. Он бросил копье и рубил как сумасшедший; он всегда старался не калечить пехоту — война дело благородное, рыцарь против рыцаря, а простецы пусть уродуют друг друга сами как хотят…

Он рубил и рубил, как мясник или дровосек, напрягая мышцы и жилы, с силой выдыхая, когда меч летел вниз.

Арбалетный болт звонко ударил в забрало и отскочил.

Пахло кровью и дымом. Всегда пахнет кровью и дымом, за долгие века этот запах пропитал его насквозь.

Кровь, дым, пронзительные крики раненых и птиц.

На брусчатой мостовой лежит мертвая невенитка, серый капюшон свалился, серебряные волосы залиты кровью и вываляны в пыли.

Донжон горел, заволакивался черным маслянистым дымом; этого не могло быть, он помнил, что было не так, башня загорелась позже, а он все никак не мог прорубиться к ней через плохо вооруженную толпу, но их было слишком много — они сдавливали конские бока как волны моря; снова рявкнула пушка — стреляли уже в него, не жалея людей, толпившихся вокруг, или, может, уцелевшие защитники замка приняли его за врага.

Башня горела и горела, и сыпалась внутрь себя, и стала факелом, печной трубой, чудовищной раскаленной гробницей, и тут его конь споткнулся и небо обрушилось сверху всей своей тяжестью.

Он открыл глаза и некоторое время молча лежал, успокаивая бешено бьющееся сердце. Ноздри и губы все еще разъедал запах паленой плоти и горящего дерева. Ядро тогда угодило в него, ломая ребра, и повалило вместе с конем, и он лежал, сглатывая собственную кровь, но ее было много, и она стекала под шлем, щекоча шею. Боли он уже не помнил, а это почему-то не забыл.

Жуткий запах пожарища постепенно превратился в приятный запах еды. Кто-то жарил яичницу с беконом и варил кофе. В пыльное, покрытое разводами от дождя окно косо пробивался солнечный луч. В складках старого балдахина над кроватью лежали синие тени.

Он сбросил покрывало, такое же ветхое, как и все здесь, и встал.

Внизу, на кухне, пели; довольно громко.

— Ах, был я молод, и был я беспечен, — сообщил исполнитель, — пой, моя ласточка, пой! Роскошные кудри, широкие плечи, пой, не умолкай!

Он нахмурился и спустился по лестнице на первый этаж. Лестница скрипела.

— Меня полюбила красотка Сибилла…