Химеры

Изволь теперь на старости лет ублажать провинциальную публику модуляциями голоса. Безрассудный, несчастный, простуженный.

Обычное его средство примирения с действительностью – разговориться о пустяках с новой миловидной знакомой – на этот раз не помогло. Подвернувшиеся миловидные – все три – полагали, что уж кто-кто, но великий-то писатель должен понимать, какие они глубокие личности. Их совершенно не устраивал разговор о пустяках.

Одна разгневалась; подруге написала: «Увидев меня, он начал немного пускать слюни, но я очень скоро смылась. Отвратительный грязный старикашка! Вот еще одним разочарованием больше…»

Другая тоже осталась недовольна и даже пеняла впоследствии (тоже в письме) самому Бунину: зря он, дескать, разговаривал с ней так: «то и дело прячась за тон легкой беседы с недурно выглядящей женщиной за тридцать лет, у которой непременно должна случиться вскоре какая-нибудь сердечная катастрофа…».

А третья была графоманка. Пустякам она (самая молодая из всех) внимала, конечно, и кое-какие приберегла для мемуаров («Вы чувствительная. Когда полюбите – будете мучиться. Я тоже был такой. И много мучился…»). Но неуклонно стремилась к поставленной цели: заставить классика выслушать как можно больше ее стихотворений. Опомнилась только у вагона. Сообразила, что больше никогда. «Хотелось сказать, что очень его люблю, а сказала только: “Иван Алексеевич”. Он наклонился и крепко, бережно поцеловал меня в щеку».

Ну и еще кое-что случилось. Накануне, в последний вечер, в концертном зале «Эстония». Подошла, улыбаясь, округлая старушка: «Узнаёте меня?» Оказалась его первой любовью и вообще первой женщиной. Орловская губерния, шестнадцать лет, он в третьем классе гимназии; она – гувернантка в помещичьем доме. По-видимому, между второй и третьей Мойрой стоит вязальная машина. К счастью, его торопили: прощальный банкет в «Золотом льве», цвет интеллигенции, неудобно заставлять ждать.

Все эти замечательные события рассказаны уже в нескольких других книжках. Однако ж, по мнению А. В. Бакунцева, там не обошлось без ошибок, а кое-кто кое-что и приврал. Главное же – ни один из его предшественников не озаботился созданием «научного аппарата, столь необходимого в подобных изданиях».

А он сверил воспоминания и письма персонажей этого сюжета с сообщениями прессы и разными официальными документами. Каждый сообщенный факт подтвердил (иногда и отменил) цитатой, про каждую цитату написал, откуда она. Изготовил и приложил именной указатель. Хорошая, одним словом, работа.

Вот если бы еще без политики. «Здешние русские не могли разделять радости коренных народов этого края, якобы “угнетаемых царизмом”». Да, вероятно, не могли. Но какой смысл в этом язвительном «якобы», если через две строки – мечтательный вздох: «Когда Прибалтика еще была частью Российской империи, местные русские наравне с немцами считались господствующей нацией»? Фраза уничтожает фразу. Ну да ничего.

Летом 1940-го независимые государства Прибалтики перестали существовать. Как и публика тех концертов и тех банкетов. Кого увезли в лагеря, кого убили на месте. Графоманка уцелела. Гувернантка, сказано в книге, «бесследно исчезла». Осенью 40-го Бунин написал «Антигону».

Во тьме любви

Это просто письмо. Написанное 13 февраля 1946 года из города Свердловска на тот свет. Но женщина, которая писала его, не знала адреса. В тот день ей самой очень уж сильно захотелось умереть, а единственный человек, который стоил того, чтобы ему сказать почему, – находился, как ей официально сообщили, в заключении, на десять лет лишенный права переписки. Срок его должен был окончиться через два с половиной года. Столько ждать, ей казалось, она уже не могла.

«Юрочка мой, пишу Вам, потому что думаю, что долго не проживу. Я люблю Вас, верила в Вас и ждала Вас – много лет. Теперь силы мои иссякли. Я больше не жду нашей встречи. Больше всего хочу я узнать, что Вы живы, – и умереть. Будьте счастливы. Постарайтесь добиться славы. Вспоминайте меня. Не браните. Я сделала все, что могла…

Л. Д. Блок сказала мне как-то: “Я восхищаюсь Вашей энергией, Олечка! Я не ожидала ее от Вас. Я думала, что Вы только Сильфида…”»

Да, на конкурсе «Мисс Чудное Мгновенье» она, без сомнения, победила бы и петербургскую Прекрасную Даму, и псковского Гения чистой красоты, не говоря уже о московской Маргарите.

Такие поэты писали о ней! Такие стихи! Гумилев назвал валькирией. Мандельштам – Психеей. Такие художники ее рисовали! (Маврина подписала под ее портретом: «Богиня Ольга»: портрет, конечно, пропал.) Однажды Мейерхольд, столкнувшись с нею в дверях театра, выпалил вдруг: «Арбенина, я вас люблю!»

А на фотографиях – ничего особенного. Никакой такой неземной красоты, роковой прелести. Лицо как лицо – хорошее, впрочем. И светится тихим весельем. В двадцатые годы, в начале тридцатых.