«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984

— Как стоишь, подлец, перед богом! — взревел я, щелчком сбросил его с жеребца, содрал корону и отнял музыкальный знак. — Сидеть тебе в темной могиле до судного дня, а там поговорим!

Я засунул его в какую-то коробку, промариновал там целую неделю и, наконец, волнуясь, вытащил.

— Смилуйся! — загнусавил он. — Уйду в пустыню, дни и ночи буду молиться….

— Молчать! — рявкнул я. (Мне только не хватало заполучить на свою голову религиозного фанатика.) — Бога нет — я за него! Бог велел передать, запомни: книг не читай, никем не командуй, а занимайся своим делом — играй в шахматы.

Итак, от божьего имени я внушил ему быть самим собой и никаким психозам не поддаваться. К нему вернулась прежняя веселость, но, просмотрев последние партии, Король загрустил:

— Вариант в 96 ходов потрясает воображение, но не делает мне чести. Эта партия напоминает тягучее течение реки, отравленной ядохимикатами. Что можно выловить в этой реке, кроме вздутого трупа коровы? Кому нужны комбинации в 96 ходов? Кому нужны шахматы, отравленные механическим разумом?

Мне показалось странным, что Король с таким пренебрежением заговорил о механическом разуме. Не возомнил ли он себя человеком? Я осторожно напомнил ему о шахматных машинах, и он воскликнул:

— Машина и шахматы — что может быть глупее! Эти машины оценивают позицию в условных единицах, но нельзя заставить их оценивать позицию нюхом. Любой ребенок с фантазией обставит машину.

— Но когда появятся машины с настоящим разумом….

— Настоящий разум нельзя ни на что запрограммировать, — ответил Король. — Когда настоящий разум поймет, что он сидит в какой-то машине, в каком-то ящике, он сойдет с ума.

Итак, он мнил себя человеком и, ничего не подозревая, прорицал собственную судьбу. Я положил его в коробку, и он пожелал мне спокойной ночи. Вскоре я окликнул его, но он молчал. Он спал. Человек ночью должен спать. Мне стало жутко. Я не должен показывать, что считаю его кем-то другим, а не человеком. Мне это было не трудно, я всегда относился к Королю, как к брату.

Весь месяц до начала матча я нигде не показывался, чтобы не тревожить Короля. Меня все ненавидели. Японцы ненавидели меня за то, что я отказался играть в Токио, французы за то, что я перепутал Париж с Каннами; русские за мое некорректное поведение. Те, кто не знал, за что меня ненавидеть, ненавидели меня за то, что никому не было известно, где я нахожусь. Сотни писем приходили на адрес шахматной федерации. Два-три письма, в которых не было ругани, переправили мне. Одно письмо, похожее на любовную записку, меня удивило:

«Дочь мистера Н. (называлась известная фамилия династии банкиров) хотела бы брать у вас уроки шахматной игры в любом удобном для вас месте и в любое удобное для вас время».

Я ответил ей и две недели обучал ее шахматной игре, — кстати, это одна из причин того, что я не появлялся. В Париж я приехал за несколько часов до открытия матча, и мой поздний приезд был воспринят, как оскорбление. Но мои заботы были поважнее соблюдения шахматного этикета — с Королем опять что-то стряслось.

Его потрясло появление в нашем доме мисс Н. Он спросил, кто она такая? Я ответил, что это машина для ведения хозяйства. Тогда он спросил, почему у меня есть такая машина, а у него нет? И почему он вечно висит у меня на груди, а я ни на ком не вишу? Я путанно объяснил, что он и я — мы и есть один человек, симбиоз, неразрывное целое… Король поверил и вскоре поделился нашими планами: мы устали от шахмат и, когда станем чемпионами мира, удалимся на покой и заведем много прелестных машинок для ведения хозяйства.

Я тут же запретил мисс Н. приходить ко мне, и Король начал ее забывать. Я не мог предвидеть, что на церемонии открытия президент ФИДЕ ляпнет словечко, из-за которого Король окончательно свихнется. Из-за того, что русские все время торчат на шахматном троне, в моду давно вошло называть королеву по-ихнему — «ферзь». Иного имени Король и не слыхал. Но когда мы стояли с Третьяковским у столика, президент, зажав в кулаках две фигуры и обращаясь ко мне, спросил по-старинке:

— Итак, в какой руке белая королева?

— Что он сказал?! Королева?! — завопил Король.

Президент разжал кулак, и Король влюбился в белую фигурку королевы с первого взгляда. Всю ночь я пытался настроить его на игру, но он что-то бормотал и думать не хотел о шахматах. Наконец я убедил его, что только за шахматным столиком он сможет видеться со своей возлюбленной.

Мы опоздали на несколько минут. Третьяковский ходил по сцене, а в зале раздавались негодующие выкрики на мой счет. Я сделал первый ход и ушел за кулисы поесть и привести себя в порядок. Никакого психологического давления я на Третьяковского не оказывал, а если его нервировали мои «непредсказуемые поступки», то пусть обратится к психиатру.

Первую партию Король блестяще продул. Он пытался выиграть, не вводя в игру королеву. Оказывается, он боялся за ее жизнь. Это была авантюрная атака в каком-то тут же придуманном им дебюте, и ровно через час все закончилось. Довольный Третьяковский, пожимая мне руку, удивленно сказал: