«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984

Дядя был суров, фуражка низко надвинута на лоб, шинель сидит неловко, он взял на складе первую попавшуюся.

— Где же его невеста? — продолжала тетя Алена. — Ее, кажется, Машей звали. У нее глаза были запоминающиеся, зеленоватые. Рассказывали, что когда Семен погиб, она дня два как окаменела. А потом исчезла. И никто ее никогда больше не видел.

— Может быть, она куда-нибудь уехала?

— Нет. Я знаю, что она погибла. Она без него жить не могла. — Тетя Алена листала альбом. — Ага, вот она, завалилась.

Почему-то невесту дяди Семена сфотографировали отдельно.

Снимок поржавел от времени. Он был наклеен на картон. Внизу вязью выдавлены фамилия и адрес фотографа. Маша была в темном платье с высоким стоячим воротником, в накатке с красным крестом, крест был и на широкой белой повязке на рукаве.

Я знал ее.

Не только потому, что видел двадцать лет назад в этом альбоме, а может, и слышал уже о ее судьбе. Нет, я ее видел вчера на базаре. Значит, она не погибла… Чепуха какая-то. Женщина на фотографии не улыбалась. Она смотрела серьезно — люди на старых фотографиях всегда серьезны, выдержка камер тех лет была велика, и улыбка не удерживалась на лице. Они собирались к фотографу в Вологде все вместе. Начинался семнадцатый год. Маша опоздала. Прибежала, когда фотограф уже складывал пластинки. А доктор Тихонов, немолодой, некрасивый, умный, золотые руки, уговорил сестру Марию сфотографироваться отдельно. Для него. Один снимок взял с собой. Другой оставил дома. И ничего не осталось от этих людей. Лишь маленький клочок их жизни, драгоценных им, крепких, казалось бы, вечных уз, живет еще в памяти тети Алены. Теперь в моей памяти. И почему-то в этих местах через много лет должна была вновь родиться Маша.

Тетя Алена долго укладывалась за стенкой, вздыхала, бормотала что-то, шуршала страницами книги. Далеко брехали собаки, и время от времени наш Шарик врывался в собачью беседу и тявкал под окном. По улице пронесся мотоцикл без глушителя, и не успел грохот мотора заглохнуть вдали, как мотоциклист развернулся и снова пронесся мимо, затем, наверное, чтобы порадовать меня замечательной работой мотора. «Василий, — раздался за палисадником женский голос, — если не достанешь ребенку бадминтон, то я вообще не представляю, на что ты годен». Я посмотрел на часы. Без двадцати час. Самое время поговорить о бадминтоне.

…Листва яблони под окном была черной, но неодинаково черной — различная плотность черноты создавала видимость объема, и дальние листья пропускали толику черного небесного сияния. На темно-сером, шелковом летнем северном небе все никак не могли разгореться звезды, и листья, вздрагивая, гасили их. Но одна из звезд сумела пронзить лучом листву и, разгораясь, спустилась по этой дорожке к самому окну. Легкое сияние проникло в комнату, сгущаясь к потолку, лучась, словно звезде было тесно. Надо было бы встать, поглядеть, что происходит, но тело отказалось сделать хоть какое-то усилие. Кровать начала медленно раскачиваться, как бывает во сне, но я знал, что не сплю и даже слышу, как Василий длинно и скучно оправдывается, сваливая вину на кого-то, кто обещал, но обманул. Женщина с рынка вошла в комнату, причем умудрилась при этом не колыхнуть занавеской, не скрипнуть дверью. Она была странно одета — светлый, длинный мешок, кое-где заштопанный, с прорезями для головы и рук, доставал до колен. Ноги были босы и грязны. Женщина приложила к губам палец и кивнула в сторону перегородки. Она не хотела будить тетю Алену. Женщину звали Луш. Это было странное имя, но его легко было шептать: оно показалось мне пушистым.

…Мне не хотелось входить вслед за Луш в отверстие пещеры, потому что в темноте скрывалось нечто страшное, опасное — даже более опасное и страшное для Луш, чем для меня, потому что оно могло оставить Луш там навсегда. Луш протянула длинную тонкую руку и крепко обхватила мою кисть твердыми пальцами. Нам надо было спешить, а не думать о страшном.

Я потерял Луш в переходе, освещенном тусклыми факелами, которые горели там так давно, что потолок на два пальца был покрыт черной копотью. Но я не мог выйти в зал, где было слишком светло, потому что тогда я не выполнил бы обещанного…

— Ты чего не спишь? — спросила тетя Алена из-за перегородки. — Туши свет.

Я был благодарен тете Алене за то, что она вывела меня из пещеры. Но тревога за Луш осталась, и, отвечая тете Алене: «Сейчас тушу», — я уже понимал, что мне пригрезился приход женщины, хотя я был уверен, что если бы тетя Алена мне не помешала, я бы нашел Луш и постарался вывести ее из пещеры, откуда никто еще не выходил.

Ночью я несколько раз снова оказывался в подземелье и снова и снова шел тем же коридором, останавливаясь перед освещенным залом и кляня себя за то, что не могу переступить круг света. Луш я больше не видел. Я проснулся рано, разбитый и переполненный все тем же иррациональным беспокойством за эту женщину.

— Как спал? — тетя Алена вошла в комнату и стала поливать герань на подоконнике — Хорошие сны видел?