Химмельстранд

Он залез в машину. Потолок в машине цельнометаллический, без панорамного люка, и салон не поврежден. Нажал на кнопку стартера, и мотор сыто заурчал.

Он посмотрел на горизонт.

Иду.

Путь должен быть завершен. Его место там, где царит совершенный, манящий мрак. Он перевел рычаг автомата в положение Drive и тронулся с места.

На этот раз он не вернется.

***

— Фью-фьить, фью-фьить, фью...

Мухоловка. Эмиль знал голоса двадцати двух птиц, и короткая песенка мухоловки — одна из них.

Прежде чем наступила темнота, птичка села на забор вокруг кемпинга. А теперь он каким-то образом оказался под этим забором, и птаха чирикала прямо над ним.

— Привет, — сказал Эмиль.

Птичка кивнула в ответ, посмотрела на него своими пуговичными глазками и улетела.

Эмиль сел и протер глаза. Забор! Там никакого забора не было. Он и в самом деле в кемпинге, там, где они и жили до того, как все вокруг сделалось таким странным. В нескольких метрах от него — площадка для гриля, там они с папой жарили сосиски, чуть подальше киоск и батут, где всегда полно детей, но сейчас почему-то никого нет.

А почему бы не попрыгать?

Он встал и пошел к батуту, но уже через пару шагов почувствовал жгучую боль в груди, как будто его ужалила оса. Он сорвал рубашку, чтобы осу выпустить, и посмотрел на грудь.

Нет, это не оса. Над сердцем, как раз там, куда, как он думал, его укусила оса, — маленький крестик, и он жжется так, будто и вправду нарисован осиным жалом.

Или лазером.

Это же лазерные мечи Дарта Мола и его двойника! А Дарта Мола он держал в руке перед тем как... перед тем как что? Он не помнил. Он играл с Дартом Молом и Дартом Мяу и очутился здесь. А где воины? Он пощупал нагрудный карман — лазерные мечи тоже исчезли. Эмиль чуть не заплакал.

Папа очень рассердится. Нет, еще хуже: папа очень огорчится.

Он походил вокруг, но не нашел ни фигурок, ни мечей. А метка на груди жжет все сильней. Постепенно слезы высохли, и он начал играть в «горячо-холодно». Шаг в сторону — тепло, горячее, холоднее, еще холоднее.

И вдруг боль почти прошла. Он заметил, что стоит на тропинке. Узкая тропинка, она идет через весь лагерь и у площадки для гриля пересекается с другой. Грудь опять начало жечь, и он пошел вперед.

Жжение заметно стихло.

Он прошел прямо через черную от золы площадку и двинулся дальше, стараясь ставить ноги одну перед другой, как канатоходец. Малейшее движение в сторону — начинается боль. Это похоже на игру.

Уокделяйн.

Но это не любоваться на птиц, это что-то другое. Тропинка ведет еще куда-то, а куда — неизвестно.

Было бы очень весело, если бы он так не устал. Как будто у него высокая температура и ноги как ватные. А где же мама с папой?

Он с трудом поднял глаза и огляделся. Так не должно быть. Если ребенок заболел, папа с мамой тут как тут. Он — ребенок, и он заболел, так почему же все взрослые отводят глаза, будто не хотят его видеть?

Он остановился отдохнуть, хотя грудь тут же начало жечь. Надо полежать.

Эмиль лег, пошарил рукой по траве и нащупал мамину руку.

***

Карина вздрогнула — Эмиль пожал ей руку. Она посмотрела на лицо: глаза не просто закрыты, а зажмурены, словно старается на чем-то сосредоточиться.

Внезапно лицо его просветлело, и он открыл глаза.

— Эмиль? — Карина с трудом подавила рыдание. — Как ты, мой маленький?

Эмиль пробормотал что-то неразборчиво.

Она нагнулась поближе.

— Что ты сказал, моя радость?

— Уокделяйн, — прошептал Эмиль. — Ай уокделяйн.

Стефан сложил руки, как для молитвы, и прижал к груди.

— Что ты сказал? — Карина нагнулась так, что ухо ее едва не касалось губ мальчика. — Что я должна сделать?

— Мама... Пора идти...

И закрыл глаза.

— Нет... нет, маленький, нет... — Слезы лились ручьем на тонкие, полупрозрачные веки мальчика, она начала покрывать поцелуями его лоб, щеки. — Тебе нельзя уходить, никуда не уходи...

Глаза Эмиля были по-прежнему закрыты, но он продолжал дышать так же ровно, так что его слова очевидно имели другой, не тот зловещий смысл, что почудился Карине.

Карина села на пол и погладила руку сына.

— Что он сказал? — спросил Стефан.

— Мама, пора идти, — машинально повторила Карина, и вдруг до нее дошло. — Он хотел сказать: «Мама, тебе пора идти».

Мама. Пора идти. Маме пора идти, повторила она несколько раз почти вслух и услышала за спиной покашливание.

Леннарт.

— Мы, наверное, двинемся, — сказал он. — От нас все равно толку мало, только мешаем.

— Он хочет, чтобы я ушла.

— Простите?

— Он так сказал. Маме пора идти.

Она встала и двинулась к двери.

— Погодите! — воскликнул Леннарт, — Куда идти?

— Не знаю. Но он так сказал. Раз он так сказал, я ухожу.