Хинд (СИ)

В самолёте первым делом выключила мобильник, потом решилась заснуть. Тётя читала биографию матери Черчилля, с интересом, словно примеряя на себя каждую отпечатанную букву.

- ХIунайда, спросила она через полчаса, выведя племянницу из приятной полудрёмы – я забыла спросить, лапочка, а Заурчик где был? Он ведь большой.

- С друзьями сплавлялся по рекам-речушкам. Школьный лагерь. – пробормотала она отговорку.

- Надо же? И вы пустили? Ему десять лет, одиннадцать?

- Четырнадцать.

- Матка Боска! Неужели так вырос?

- Представьте себе. – ХIинд надоело изображать спящую, она принялась смотреть в иллюминатор. – Извините, но меня тошнит.

- Ах, тошнит. – Тётя перешла на фальцет, пытаясь изобразись сочувствие. – У тебя есть полиэтиленовый пакетик, а?

ХIинд промолчала.

- Ещё один вопрос, и я оставлю тебя в покое, крошка. Проценту за папу нормальную получаете, хватает?

- А на что по-вашему мы живём? – чуть не вспылила она, тут же принялась успокаивать себя – Сабр, сабр.

- Ну, я не знаю.. Мало ли.. Это, значит, вам правительство республики платит?

- Банки. – ХIинд не ответила, отчеканила, желая прекратить разговор.

- Банки, как мило.. А у нас в России, - тётя хотела рассуждать дальше, но заметив, что племянница, зажав ладонью рот, выбирается из кресла, явно собираясь бежать в туалет, притихла, загородившись «черчилльской» биографией в розовой обложке.

Ей приснился сон. Она стояла в центре огромной жёлтой пустыни, наполненной, словно чаша до краёв пылью, прихлопнутой крышкообразным небом. Ни птиц, ни животных вокруг. Жарко, а пить не хочется. Хочется превратиться в соляной столб, чтобы стать достойным антуражем в этом бескрайнем, шарообразном пространстве, не нарушать его движениями, голосом, дыханием – жизнью. Хочется стать квинтэссенцией материи, слиться в нечто абстрактное, называющееся Аликуль – то ли в мировой разум, то ли в мировую душу – она никогда не была сильна в абстрактной философии. Хочется.. И вдруг откуда-то из далека взвился песчаный смерч прямо у её ног – гигантский небоскрёб, увенчаный белой короной чистого облака. Она подняла голову, чтобы испугаться стихии, но изумившейся душе не осталось силы на страх – вверху, на облаке, покоился целый город – и она узнала его, многократно виденный на плакатах, фотографиях, рисунках. Мекка. Святая Мекка. Смерч танцавал коброй, выползшей из мешка факира – то вверх, то вниз, а ветер, казалось, управлял им, играя в невидимую дудочку. В один из порывов, содравших с её головы платок, растрепавших ей косу, смерч стал ниже её ростом, подобен обеденному столу в школьной столовой, и она – сама, не думая, не желая этого, запрыгнула на него – не успела удивиться даже, каким образом хватило ловкости, прыгучести – очутилась в Мекке, в тесном закоулке, придавленная со всех сторон саманными заборами, слишком напоминавшими ей дувалы её покинутой Родины. Да как так можно, чтобы в арабском городе – и всё как у нас – подумала она – не она спящая, а она снившаяся и тут же, прямо во сне, сообразила – Ага, значит я сплю и я не в Мекке, мне только снится она. Но поскольку никогда не была я в хадже, умре, то и представить даже во сне город не могу, вот и чудятся мне родные просторы..

Просторы давили – тесные со всех сторон, заборы практически не оставляли ей прохода, и в отличие от Родины, ни травинки не расло под ногами.

Моё воображение сохраняет Саудийский колорит. – подумалось опять-таки её снящемуся образу.

Тут откуда-то из за угла хлынула людская лавина и понеслась, понеслась, бросаясь камнями, комьями грязи мимо неё, во мгновение ока оказавшейся сидяшей на верхом на глиняной стенке.

«А на дувале свесив ноги, сидит продельник Мустафа» - захохотало что-то лохматое сзади неё словами давно забытой песенки.

ВаЛлахи, ведь эту песню я слышала последний раз в родных краях.. ВаЛлахи.. И тут же лохматое пребольно впилось в предплечье, оказавшись чёрной облезлой кошкой.

«Говорят, не повезёт, если чёрный кот дорогу перейдёт» - проговорила она, хватая кошку за хвост и неудержно завопила, почувствовав, как катится по стене вниз, увлекаемая, казалось, тысячетонновесным животным.

Вокруг шумел сад, высокие травы – заросли куриной слепоты выше её роста, ненормально большие подорожники – каждый размером с её ступню 36-го размера. В центре, на возвышении, напоминавшем уменьшенный раз в тысячу Эверест стояла огромная жёлтая чаша, из которой били фонтаны – часть мощной струёй косо опадала на землю, чтобы рикошетом отбить на полметра вверх, часть, против всяких законов физики текла зигзагами – то повышаясь, то понижаясь. Во сне это не выглядело фантастическим и она даже принялась подсчитывать, насколько часто должен меняться напор воды, чтобы перед глазами предстала такая картина, и тут уже она – видевшая сон сказала насмешливо себе самой – снившейся:

- Ты же моя дорогая совершенно не разбираешься в технике.

На что снившаяся она ответила бессмысленно настолько – насколько вообще может сознаваться бесмысленность и нереальность сна для спящего, ещё непроснувшегося человека: