Хинд (СИ)

Потом, глядя, как она давиться и вырывает съеденное, недоумевал:

- Чё не ешь? Жирно же, жирно!

Она опять испуганно давилась, вырывала и обида брала верх.

- Есть не умеешь! Дохлятина. – Хлопала дверь и семнадцатилетняя девочка принималась тихонько плакать. Она опять была беременна, она уже знала, что ребёнок снова родится мёртвым – плод не выносил еженедельных побоев вниз, по животу; ежедневного – без завтрака и обеда. Нереальностью представлялось ей теперь житьё в родительском доме – всего вдоволь, всё хорошо. Её принесли в жертву – в семье подрастало ещё пятеро детей и прокормить всех становилось тяжелее, тяжелее. Начальник службы, где работал отец – она не знала точно, где он работал. Никто в семье не знал. – В ответ на стыдливый рассказ своего подчинённого нахмурился и заметил лишь:

- О чём раньше думали? Нечего нищету плодить. – Ему было всё равно, его мучали другие проблемы. Он был не местный и обстановкой интересовался лишь по факту изъятия там ли, сям ли особо крупного груза контрабанды – груз обыскивался на предмет подстрекательских писем из-за рубежа, при необнаружении оных с торговца бралась взятка и он тихо-мирно отпускался в конечный пункт назначения – Алма-Ату, Фрунзе. В тот день, когда он подтолкнул отца её на продажу дочери, голова была занята сразу тремя – тремя женщинами. Любовница из Гагр требовала шкуру ирбиса; любовница из Телави не представляла жизни без медного браслета пятого века, найденного археологами при раскопках около дома её подруги в Мцхета; а жена – глупая голосистая певица – пригрозила не вернуться с заграничных гастролей в случае не предоставления ей – брошенной любовниц ради – содержания в 5 тысяч рублей. Не в год, в месяц. Он, конечно бы, желал видеть её мёртвой, а не мёртвой – так уехавшей, хоть во Францию, хоть в Антарктиду, но мысль о том, что произойдёт после её отъезда – а он знал, что произойдёт: «Асанишвили, объясните-ка нам поведение вашей жены и радуйтесь, если уберётесь от нас живым» не давала покоя, выводила из равновесия.

Ничего не добился отец её от Асанишвили, пришёл домой, а на следующий же день мать таскалась к фарцовщикам, покупая обновки старшей дочери.

Что бы продать подороже, надо одеть побогаче.

Покупатель не заставил себя долго ждать. Сколько-то там тысяч рублей – не много, не больше четырёх, - но зато какое стадо овец, согнанное с айлоков в долину, заполнило неширокую улочку, единственную в селе.

В тот день она в последний раз видела родителей, в последний раз ходила в школу. Назавтра муж сам пошёл к директору. Свидетельство об окончании шести классов развеялось по ветру, а вместе с ним, казалось, развеялись все радости жизни.

Когда слёзы иссякали, а шестидесятипятилетний мужик за стеной принимался громко храпеть, из чугунной кастрюли, вечно греющейся на еле горевшей печке, в бутылку наливалось молоко, в бутылку же бросались обрезки хлеба и заморённый рахитичный мальчик лет трёх несмело вылезал из стоящей в углу корзины. Его, непришедшегося по душе отцу, приходилось держать на кухне и выкармливать объедками.

По утру случались такие сцены:

- Гадёныаш, гаддёныш, - вопил её муж, потрясая ножом. – Какой, твою мать, светлый, ты от кого его нагуляла? От таможенного грабителя Асанишвили?

- Я тоже в детстве светлая была, это потом проходит, - пыталась оправдываться она, подставляя себя под нож, чтобы меньше досталось ребёнку, но нарывалась на окрик:

- Молчи! Этот притасканный гадёныш, этот уродыш не гордый сын Ала-Тоо, а Федя, Ваня или Боря.. Настоящий Боря! – вырывались вместе с плевком проклятия, прежде чем дурно пахнущий самокруткой председатель затерянного в Киргизии приграничного колхоза, отправлялся на работу.

Всё проходит, и это прошло. Настал час, когда ребёнок, до этого исподлобья косившийся на отца, ответил ударом на удар, словно примеряя неразвившуюся силу. Отец после избил его и выставил за дверь в темноту. На рассвете, всю ночь умолявшая разрешить впустить сына мать, обежала надломанной походкой двор, заглядывая под сложенные штабелями дрова – запасливый хозяин, и в хлев, к коровам, козам. Восьмилетнего сына не было нигде.

Никто его не искал – кто будет связывать с председателем, кто будет искать пропащих детей, когда разваливается на кусочки одна пятая часть суши? В последствии, ни мать, ни друзья не смогли добиться от Бори рассказа о тех годах жизни – ушёл ли он к чабанам на айлок, залез ли в кузов отправляющегося во Фрунзе КАМАЗа? Не знал никто.

Настоящий Боря объявился январским вечером 1999-го: в казино одного из казахстанских городов шла обычная в те времена попойка. В одиннадцать часов давался салют и региональные авторитеты, не чувствуя мороза, не слыша восторженно-нахального визга спутниц, столпились у дверей, наблюдая, рассыпающиеся в небе сиренево-красные звёзды. Рядовой стрелятельно-умирательный состав носился у припаркованных машин, вкушая радость прожитого дня – среди него выделялся меланхоличный парень, стоявший неподвижно на месте, задрав голову в небо.