Хинельские походы

— С праздником, комиссар, — поздравил я Дегтярева и вручил ему изящный «вальтер» и документы Штумма. — Подарок от сержанта Колосова, а это вот — от нас с Николаем.

Я положил перед ним несколько пачек сигар, трофейный бинокль и часы.

— Спасибо. Поздравляю и вас! Какой замечательный день, а я лежу, и вся душа изболелась, — выдавливал он хриплым голосом. — Потери большие в группе?

— Все живы, Терентий Павлович. Все! — радостно произнес вошедший Баранников, — Ранен Ромашкин в ногу, Михаила Ивановича царапнуло, да меня в руку садануло, а ворошиловцы не то трех, не то двух потеряли… Но зато немчуре досталось! Косили их хлестко: будто снопов в поле наложили…

Дегтярев повеселел. Он закурил сигару и, щуря глаза от дыма, спросил:

— Как же это вас ранило?

— В Юрасовке, Терентий Павлович, когда она уже была занята нами, я допустил неосмотрительность, — приступил я к рассказу, направляя трофейную бритву. — Позиции для станковых пулеметов выбирал… Со мной Гнибеда, командир ямпольцев. Он, видишь ли, увлек меня в поле, заверил, что где-то совсем рядом «дуже гарный горб, с якого Михайловская станция як на ладони». Идем без дозоров, и вдруг впереди подвода. Патруль немецкий. Кричит: «Хальт! Пароль». Я только успел крикнуть: «Ложись!» и рванул за рукоять десятизарядку. А место ровное, голое, снег ветром согнан. Ни кювета, ни дерева… «Огонь! Огонь!» — кричу я Гнибеде и первым стреляю в подводу.

— Эх вы, забубенные головушки, разве можно так рисковать! — перебил меня Терентий.

— Да, беспечно вышло, ты прав. Слева от меня Баранников, он замахивается гранатой, но в это время немцы дают пулеметную очередь, — у меня сорвало шапку, Я прижался к земле. Снова очередь, и комья земли бьют меня по лицу. Больно ударило в подбородок… Потом ранило Баранникова. «Стреляй из автомата!» — кричу Гнибеде, а тот жмется ко мне и говорит:

— Не стреляет, чертяка, замерз!

Я еще выпустил очередь, потом вставил последний магазин… Счастье, что фашисты отошли, завидев, должно быть, наши отряды. Остался от них убитый конь да заклиненный пулемет на подводе.

— Как думаешь, комиссар, красота нужна партизану или он и так хорош? — спрашиваю я, рассматривая себя в зеркало. — У меня, брат ты мой, на подбородке ямочка будет!

— Вы всё шутите, Михаил Иванович! — оживило Баранников. — А я вот думаю, что Суворов правду сказал: пуля — дура! И как она вас ударила? Вы ведь лежали в то время?

— Для рикошетов закон не существует! Думаю, что от удара о дорогу получился один рикошет, а от моего подбородка — другой! И смерть только шмелем пропела! А вот шапке досталось… И пробита, и растрепана. Меняемся, что ли, Коля?

Николай засмеялся:

— Да вы с Терентием Павловичем поменяйтесь, а моя вам мала.

— А комиссар, что же, клочья носить будет, что ли?

— А на что им шапка? У них на голове словно черная овчина, вся кольцами повитая.

Мы смеемся.

— Я, Михаил Иванович, как поправлюсь, новую вам шапку оборудую, барашковую, знаете, такую — чапаевку? Мастер один есть, так он для вас сделает! — утешал меня Баранников.

Дегтярев укоризненно качает головой.

Покончив с туалетом и оставив Дегтяреву список трофеев, я вышел во двор. На небе мерцали крупные звезды. С той стороны, где жили ворошиловцы и ямпольцы, доносились песни, из квартир третьего взвода — звуки гармоники. Я направился туда на ужин.

В приоткрытую дверь я увидел Коршка, Пузанова, Троицкого и кое-кого из молодых кадровиков. Они с любопытством разбирали трофейный пулемет. Он был заклинен ударом пули, но Кулькин уже успел устранить вмятину на кожухе и теперь показывал партизанам, как с ним следует обращаться.

Коршок, склонившись курчавой головой над магазинами, тыкал пальцем в какую-то часть.

— Что это за барабанчики?

— Там металлические ленты с патронами, — пояснил Кулькин, — а вставляются они вот так.

Он показал, как вставляются ленты.

Коршок, напряженно сдвинув брови и выпятив по-детски губы, внимательно следил за движениями Кулькина.

— Тебе с ним не справиться, — смеясь говорит Кулькин Коршку, — тяжел для тебя. Пулемет этот у них универсалом зовется: он и ручной и станковый. Только тяжелый очень, втрое тяжелее нашего ДП. Му́ка с ним одна!

— Все равно справлюсь! — упорствовал Коршок.

— Его хоть на дно моря пусти, он и там пулеметчиком будет, — похлопал Коршка по плечу Пузанов.

На кухне гремели рогачи и сковородки, звенела посуда. Хозяйка и две соседки готовили ужин. Шестнадцатилетняя дочь ее челноком моталась из кухни в столовую и обратно. Увидев меня, улыбнулась серыми лучистыми глазами.

— Здравствуйте. Раздевайтесь… Белецкая Нина, — и смело подала маленькую руку. Помолчав, сказала: — Я хочу сестрой быть, товарищ капитан. Примете меня? Справлюсь, честное комсомольское! Не верите? — Она вскинула густые и длинные ресницы. — Я уже и экзамены сдала. Вон посмотрите, как я вашего Баранникова перевязала.

Нина приоткрыла дверь в комнату, где находились собравшиеся гости. Они заразительно хохотали.

— О-го-го-го! Ей-бо! Ладно брешешь!