Хинельские походы

Ковпаку в то время еще не было присвоено звание генерала, но враг, видимо, определял воинское звание противника по силе его ударов.

На площади старая бабка спросила нас:

— Кто же вы такие будете?

— Сумские партизаны, бабуся! — отвечали мы.

— Хиба в Сумах вже наши? — изумленно переспросила она.

— Наши, бабуся, наши! Куда придут партизаны, там и наши советские порядки заводятся.

Я остановился в уютной квартире. Хозяевами ее были две молодицы, В комнате, куда они пригласили войти меня и Баранникова, сидел за мольбертом впалощекий человек лет двадцати пяти и писал масляными красками пейзаж.

— Здравствуй, хозяин! — приветствовал Баранников художника.

— Я не хозяин, а квартирант, — ответил он на приветствие.

В комнату вошло еще несколько партизан; вместе с Баранниковым они с интересом рассматривали работу художника.

Это был зимний шлях с характерными чертами русского пейзажа. Вдоль обочин дороги из-под сугробов снега торчали разбитые орудия и машины. Кое-где виднелись печные трубы — жалкие остатки селения. На одиноком колодезном журавле сидел, нахохлившись, коршун. По шляху в восточном направлении шла одинокая фигура человека, закутанного в тряпье. Он зябко ежился. Косой снег с ветром хлестал его по лицу, рвал ветхую одежонку…

— Что это такое? — спросил Баранников.

— Это Россия сорок первого года, — ответил художник, не оставляя работы.

— Рос-си-я? — удивленно протянул Сачко.

— Она самая, — подтвердил художник.

— А немцы видели эту картину? — спросил Дегтярев.

— Видели. Несколько раз… Находят, что хорошо получается, — не сразу ответил художник.

— Еще бы! Такая раздавленная Россия им триста лет снится! — заметил я.

— Но ведь это реальная действительность! — возразил «реалист живописи».

— Э, братец, отстал от жизни! — вмешался Бродский. — У тебя тут не Россия, а эпизод, давно уже пережитый. Таких несчастных окруженцев больше нет. Они новую дорогу узнали, в партизаны ушли… и от них бегут немцы сейчас, бросая свое добро.

— Реальная действительность требует, чтобы на этом шляху был изображен фашист! — сухо произнес Дегтярев. — Да обмороженный, в тряпье, в соломенных ботах. В бабьих платках…

— И чтобы он ковылял на запад! — дополнил Дегтярева Сачко.

— Вот именно! Это будет и правдиво и справедливо! — воскликнул Баранников.

Это взволновало художника.

Он порывисто встал и, защищаясь от укоров, начал доказывать:

— Если уж говорить о правде, так я не вижу, чтобы немцы убегали! Они наступают!

— Ого! Наступают они задом! — съязвил Баранников. — Ответьте, кто во дворе вашем стальные шлемы бросил? Я овса коням насыпал в эти шлемы!

Дегтярев пристально оглядел художника.

— Вы, дорогой товарищ, должно быть, не знаете, что немцы разгромлены под Москвой и далеко отброшены.

Художник сделал большие, изумленные глаза.

— От Москвы отогнали? Это правда? — спросил он вытягивая шею.

— На сотни километров отброшены, — спокойно ответил Дегтярев. — И сюда придут наши. Хотел бы я знать, чем вы оправдываться тогда будете, — не этим ли малюнком? — Дегтярев указал на картину.

— Довольно тебе наводить тень на ясный день, — собирайся с нами! У нас не такие картины напишешь, — вмешался Сачко, — Право слово — давай с нами!

— Он же больной, невоеннообязанный, — краснея, проговорила одна из молодиц.

— И правда, хлопцы! От таких гарных молодиц, мабуть, и мы захвораем, — смеясь, произнес Сачко. Расхохотались и партизаны. Сачко, подбоченясь, продолжал:

— Только сейчас никаких баб, потому не время. Зато уж после войны… — он поглядел на молодицу и тряхнул головой, — Ох, и держитесь вы, девки-бабы!

Молодица вспыхнула и отошла за спину своей подруги, а та, подумав о чем-то, обратилась к Сачко с просьбой:

— А я теперь же с вами уйду. Можно?

— Э, не так сразу. Для начала боевое задание выполни, — продолжал зубоскалить Сачко. — От, бачишь? — он показал ей набухший водой рваный валенок. — Меняю на добрые чоботы! Обуешь по-летнему — так и быть, ходатайствую перед командованием!

Смуглянка выбежала в переднюю и швырнула оттуда в комнату пару мужских сапог.

— Вбувайся!

Сачко, не ожидавший такого оборота, опешил.

Сапоги были почти новые, хромовые и настолько хороши, что все удивленно уставились на подарок смуглянки, а Сачко, глядя озорными глазами на Дегтярева, сказал:

— Так что, комиссар, взаправду вбуватыся?

Ухмыльнувшись, Дегтярев поглядел в окно.

По улице шли припекаемые солнцем партизаны, обутые в валенки, и старательно обходили лужи или перепрыгивали через них.

— Посмотри, — сказал он бравому командиру взвода, — сперва переобувать нужно их, а потом уже и нас с тобой!

Нахмурившаяся было девушка улыбнулась и быстро заговорила:

— Товарищ комиссар! Так мы враз все это зробим. Те чоботы братовы, а он на фронте. Будет живый — справит. Да батько наш двое чобот имеет. Старому и одних не сносить. А в Знобе с каждого двора по паре собрать можно.

Партизаны переглянулись друг с другом. Дегтярев с неподдельным восхищением произнес:

— Ах, и умница же ты! Как звать тебя?

— Лиза. И никакая я не умница, а каждый теперь помогать армии обязан!

В Знобе нас почему-то называли тогда Брянской армией.