Хинельские походы

Чуя весну, застоявшиеся кони бежали резво. Полозья легко скользили по мягкому зимнику. Вечернее солнце зажигало радужные искры на вершинах деревьев, на коре стволов, на стынущих каплях и сосульках, отражалось в придорожных лужах и лесных речках. Дорога вилась по опушкам, огибала болота, ломалась на просеках и вдруг струной вытягивалась вдоль квартальных линий, уходя в бесконечную синеву леса.

Дышалось свободно и легко. Над вырванным из воины краем царили покой и глубокая тишина.

Как всегда, я ехал вместе с Дегтяревым, и каждый был погружен в свои думы. Однообразие дороги, лесная тишина, покой, пьянящий весенний воздух — все это способствовало мечтам и воспоминаниям. Невольно вставали в памяти мирные, родные картины: семья, друзья, радостный труд — все, чем была полна довоенная жизнь, — широкая, созидательная, большая. Припомнились знакомые места, незабываемые уголки моей Родины на Урале, на Украине, в Подмосковье.

Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года,
Синея, блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют…

Так начал я декламировать.

— Немного не то, — заметил Дегтярев. — И не прозрачен лес, и по времени суток не подходит. Вот, послушайте.

И он прочел на память чье-то двустишье:

Я помню час меж днем и ночью,
Когда звенел ручьями март,
И пламенел над лесом сочный
Багрово-розовый закат…
        И с берегов зеркальной глади
        Гляделся в омут темный бор,
        Да верб рубиновые пряди
        Плели причудливый узор…

— Хорошо! — сказал я. — Откуда это?

— Творение юности, Михаил Иванович, — ответил Дегтярев, вздыхая.

— Вот оно что! Значит, пишешь?

Он махнул рукой.

— Не до того теперь. Война!

— Не отмахивайся, Терентий, — сказал я, — писать можно и теперь. Вспомни Лермонтова: и воевал и писал. А Денис Давыдов? Этот даже сидя на коне писал! Вот нам бы такого сюда с его гусарами!

— А я думаю, что в боевых делах мы выше его партизан. Не смейся! Вспомни: кто такие были его гусары? Крепостные мужики. А мы? С нами весь советский народ, свободолюбивый, мужественный, единый…

— А полицаи? Куда их, полицаев, товарищ комиссар, деть прикажете? — вмешался в наш разговор Баранников.

— Полицаи не народ. Это выродки. Их — капля в море. Да и те — околпаченные немцами дураки, — возразил Дегтярев. — Есть, конечно, среди них и убежденные враги, но таких единицы. Основная масса наших людей воспиталась, выросла при советской власти. И умрет за нее, если надо. Умрет, но не предаст, не покорится.

Дегтярев помолчал и добавил:

— Наши дела не только не побледнеют перед делами партизан двенадцатого года, но и превзойдут их. Помяните мое слово!

Он залюбовался открывшейся перед нами полянкой.

— До чего хорошо! — в его глазах, в каждой черточке лица изобразилось искреннее восхищение человека, любящего родную природу. Я и сам всем сердцем люблю наши леса, поля, реки, пенье птиц и облака на заре…

— Ты прав, Терентий Павлович, — сказал я. — В таких вот местах будто и сила прибавляется, И недаром храбрых, благородных людей художники изображают красивыми!

— Русский человек красив и хорош, — отозвался на мое замечание Дегтярев. — Большое, верное сердце делает человека красивым, — добавил он как бы между прочим, для себя.

— А что, Михаил Иваныч, если б вот так всю войну пропартизанить? — спросил Баранников.

Я знал за ним слабость — спрашивать обо всем, что приходило на ум.

— Не понимаю, Коля, что ты хочешь сказать.

— Да вот в таких больших лесах немцы не справились бы с нами…

— Да разве дело в лесах? Плоховато же, братец, понимаешь наши задачи. Самые лучшие леса не заменят народа. Ведь не лес, а народ наша база. Без народа и лес партизану не помощник.

— Я понимаю… Без людей в лесу пропащее дело, но и без лесов тоже не обойтись. Вроде как если без поля, а полю без села погибель, — рассудил по-своему Баранников.

Обоз остановился. Орлик наткнулся на передние сани и резко осадил назад.

— Ну ты, чертяка! — ругнулся Гусаков.

Я привстал, чтобы посмотреть, что задержало наши обозы.

Дозорные стояли у моста через реку. Ледяной покров ее заливала буроватая наледь. За мостом виднелась толпа темно-голубых елок, закрывающих собой край занесенной снегом крыши. Возле елок на пригорке стоял вооруженный человек. Он что-то громко кричал, а потом выстрелил в воздух. Началась перекличка через реку.

— Вы кто?

— А ты кто?

— Я партизан!

— Ну, и мы партизаны! А стреляешь зачем?

— Начальника заставы вызываю…

— Разве не видишь, целый отряд идет! Пропускай по-хорошему!

— Попробуй только сунься!

— Пропускай! А нет, так сомнем, — задирали дозорные и двинулись было к мосту.

— Стой! — крикнул часовой и в ту же минуту бросился на землю. Показалось тупое рыльце станкового пулемета. «Максимка» повел носом, словно обнюхивая то, что было перед мостом.