Хиросима

Доктор Сасаки работал без системы: он просто лечил тех, кто был ближе всего к нему, и очень скоро заметил, что людей в коридоре как будто становится больше и больше. Среди ссадин и рваных ран, которые получили те, кто был в госпитале, ему начали попадаться ужасные ожоги. Тогда он понял, что раненые хлынули с улицы. Их было так много, что он уже не обращал внимания на легкораненых; он решил надеяться на то, что хотя бы не даст людям умереть от потери крови. Вскоре больные лежали и сидели, скрючившись на полу палат, лабораторий и всех прочих комнат, на лестницах, и в вестибюле, и под навесом на крыльце, и на каменных ступенях при входе, и на подъездной дорожке, и во дворе, и просто снаружи: улицы были заполнены на много кварталов вокруг госпиталя. Раненые поддерживали покалеченных; изуродованные семьи жались друг к другу. Многих людей рвало. Огромное множество школьниц — из числа тех, кого сняли с занятий и отправили расчищать противопожарные полосы, — добралось до госпиталя. В городе с населением в 245 тысяч человек одним ударом почти сто тысяч были убиты или обречены на гибель; еще сто тысяч получили ранения. По меньшей мере десять тысяч раненых отправились в лучший госпиталь города, который оказался совершенно не приспособлен к такому нашествию: в нем было всего 600 коек, и все они заняты. Люди в душной толпе внутри больницы плакали и кричали, чтобы доктор Сасаки услышал: «Сэнсэй! Доктор!» — а те, кто пострадал не очень тяжело, подходили, тянули его за рукав и умоляли помочь тяжелораненым. Доктор Сасаки в одних носках метался из стороны в сторону, сбитый с толку числом людей, потрясенный видом огромного количества кровоточащей плоти, — он перестал быть хирургом, профессионалом, живым человеком, сочувствующим другим; он превратился в автомат, который механически протирал, наматывал, завязывал, протирал, наматывал, завязывал.

Некоторые раненые в Хиросиме были лишены сомнительной роскоши госпитализации. Там, где раньше был отдел кадров Восточноазиатского завода жестяных изделий, под гигантской грудой книг, штукатурки, дерева и кровельного железа лежала без сознания, согнувшись пополам, госпожа Сасаки. Она провела в забытьи (как ей удалось подсчитать позже) около трех часов. Первым чувством, которое она испытала, была пронизывающая боль в левой ноге. Под книгами и обломками здания было настолько темно, что грань между реальностью и небытием почти стерлась; судя по всему, она пересекала ее несколько раз, поскольку боль то уходила, то возвращалась. На пике боли ей казалось, что ногу отрезали где-то по колено. Позже она услышала, как сверху, по груде обломков, кто-то ходит, и вокруг нее стали раздаваться страдальческие голоса: «Помогите, пожалуйста! Вытащите нас отсюда!»

Отец Кляйнзорге как мог перевязал кровоточащий порез отца Шиффера бинтом, который доктор Фудзии дал священникам несколько дней назад. Когда он закончил, то снова побежал в дом миссии иезуитов и нашел там свою военную куртку и старые серые брюки. Надев их, он вышел на улицу. К нему подбежала соседка и закричала, что ее муж погребен под их домом, а дом — горит; отец Кляйнзорге должен помочь.

Отец Кляйнзорге, постепенно впадающий в безразличие и оцепенение от масштабов нарастающего бедствия, сказал:

— У нас мало времени.

Дома вокруг горели, ветер дул все сильнее.

— Вы точно знаете, в какой части дома он находится? — спросил он.

— Да, да, — сказала она. — Пойдемте скорее.

Они обошли яростно пылающие руины, но, когда добрались до места, выяснилось, что женщина понятия не имеет, где ее муж. Отец Кляйнзорге несколько раз прокричал: «Есть тут кто живой?» Ответа не последовало. Отец Кляйнзорге сказал женщине: «Нам нужно уйти подальше отсюда, иначе мы все умрем». Он вернулся на территорию католической миссии и рассказал отцу-настоятелю, что огонь приближается, поскольку ветер переменился и теперь дует с севера, — всем пора уходить.

В этот момент воспитательница детского сада указала священникам на господина Фукаи, секретаря епархии, который стоял у окна на втором этаже дома миссии, глядел в сторону взрыва и рыдал. Отец Цесьлик решил, что подниматься по внутренней лестнице опасно, и побежал за дом искать стремянку. Там он услышал крики о помощи — они доносились из-под обвалившейся неподалеку крыши. Он попробовал остановить кого-то из людей, бежавших по улице от места взрыва, но никто не обращал на него внимания, и ему пришлось оставить погребенных под крышей людей умирать. Отец Кляйнзорге ринулся в дом миссии, взбежал по лестнице — уже покосившейся, заваленной штукатуркой и досками — и окликнул господина Фукаи с порога его комнаты.

Господин Фукаи, невысокий мужчина лет 50, медленно повернулся. Выражение лица у него было странное.

— Оставьте меня здесь, — сказал он.

Отец Кляйнзорге вошел в комнату, взял господина Фукаи за воротник пиджака и сказал:

— Пойдемте со мной — или вы погибнете.

— Оставьте меня здесь умирать, — ответил господин Фукаи.