Хиросима

В городке Мукаихара отец Такакура старался как можно меньше привлекать внимания — как настоящий японец. Иногда он носил японскую одежду. Не желая показаться зажиточным, он никогда не покупал мяса на местном рынке, но иногда украдкой привозил его из города. Японский священник, отец Хасэгава, время от времени навещал отца Такакуру и восхищался его стараниями полностью ассимилироваться, но во многих отношениях считал его неисправимым немцем. Когда ему отказывали в каком-то начинании, он упрямо настаивал на своем, в то время как японец тактично бы искал обходной путь. Отец Хасэгава заметил, что когда отец Такакура лежал в больнице, то строго следил за соблюдением часов посещений, и если люди приходили к нему — даже издалека — в неустановленное время, он отказывался их принимать. Однажды, обедая с другом, отец Хасэгава отказался от предложенной хозяином миски риса; он сказал, что сыт. Но, когда на столе появились вкусные разносолы, заставившие японский рот взмолить о рисе, отец Хасэгава решил все-таки попросить добавки. Отец Такакура был возмущен (то есть, по мнению его гостя, повел себя как немец): как он мог есть рис вместе с соленьями, когда только что он был слишком сыт для одного только риса?

Отец Такакура стал одним из многих людей, у которых доктор Роберт Дж. Лифтон брал интервью для книги «Смерть в жизни: выжившие в Хиросиме» [37]. В одном из разговоров священник намекнул, что со временем понял: он обрел себя скорее как хибакуся, а не как японец:

Если кто-то говорит мне, что устал {даруй}, но говорящий — хибакуся, то это вызывает у меня другие чувства, чем если бы он был обычным человеком. Ему не нужно ничего мне объяснять… Он знает обо всех тревогах — и всех искушениях пасть духом и впасть в депрессию — и способен следом снова оценить, сможет ли он выполнить свою работу… Японец слышит в словах «Тэнно хэйка» {Его Величество Император} совсем не то же самое, что слышит западный человек, — в их сердцах отзываются совершенно разные чувства. Примерно то же самое происходит, когда про какого-нибудь хибакуся слышит человек, который был жертвой, и человек, который жертвой не был… Однажды я встретил мужчину… {который} сказал: «Я пережил атомную бомбу», — и с этой секунды разговор переменился. Мы понимали чувства друг друга. Ничего не нужно было говорить.

В 1966 году отцу Такакуре пришлось сменить кухарку. 35-летняя женщина по имени Сацуэ Ёсики, которая недавно вылечилась от туберкулеза и примерно в то же время стала католичкой, пришла на собеседование в церковь Мукаихары. Она знала, что у священника японское имя, и поразилась, увидев огромного гайдзина — иностранца, — одетого в традиционный стеганый халат. Его лицо, круглое и опухшее (несомненно, от лекарств), показалось ей совсем детским. И правда, между ними сразу же завязались теплые отношения, которые совсем скоро переросли в полное взаимное доверие, и ее роль была двоякой: она была для него одновременно и как дочь, и как мать. Его растущая беспомощность покорила ее — она нежно ухаживала за ним. Ее стряпня была примитивной, а он — капризен. Он говорил, что ест все, даже японскую лапшу, но в вопросах еды был с ней очень резок, как ни с кем другим прежде. Однажды он вспомнил про «картофельную запеканку», которую делала его мать. Она попыталась ее приготовить. Он сказал: «Совсем не похоже на мамину». Он обожал жареные креветки и всегда ел их, когда ездил в Хиросиму на медосмотр. Она попыталась приготовить и их. Он сказал: «Подгорели». Она постоянно стояла у него за спиной в крошечной столовой, вцепившись руками в дверной косяк так крепко, что со временем с него стерлась краска. И все же он чаще хвалил ее, вел с ней доверительные беседы, шутил и просил прощения всякий раз, когда выходил из себя. Она объясняла его вспыльчивость приступами боли и считала его мягким, чистым, терпеливым, милым, веселым и очень добрым человеком.