Хищник. Том 2. Рыцарь «змеиного» клинка

Вилла его была устроена наподобие небольшого дворца. Много статуй, шелковых драпировок, окна забраны мраморными решетками, многочисленные проемы заполнены разноцветными стеклянными пластинами — голубыми, зелеными, фиолетовыми. Все четыре стены комнаты, в которой мы разговаривали, были отделаны мозаичными панелями, представляющими времена года: весенние цветы, летняя жатва, сбор винограда осенью и побитые морозом оливковые деревья зимой. Но было тут и кое-что, что можно встретить в жилище простого рыбака где-нибудь в гавани: в каждом дверном проеме висели влажные рогожи, чтобы охладить жаркий летний воздух.

Фест любезно вызвался подыскать мне жилье, подходящее для королевского маршала и посла. Я не возражал, и через несколько дней он привел меня в дом на Яремной улице, где раньше жили чужеземные послы, пока им не пришлось перебраться в Равенну. Дом этот не был похож ни на виллу, ни на дворец, но мне очень понравился. Вдобавок там имелись отдельные покои для моих домашних рабов, которых сенатор также помог мне приобрести. (Немного позднее, и уже без всякой помощи Феста или Эвига, я купил довольно скромный домик в жилом квартале на другой стороне Аврелиева моста, который и стал пристанищем Веледы в Риме.)

Тем временем сенатор стремился познакомить меня с другими римлянами его круга и общественного положения, так что в течение нескольких последующих недель я встретился со многими ему подобными. Фест также как-то взял меня в Curia[134], дабы я имел возможность присутствовать на заседании римского Сената. Уверенный в том, что мне необычайно повезло, я отправился туда, подобно любому провинциалу, с некоторым благоговением, ожидая, что сессия Сената — это удивительное и торжественное зрелище. Однако, если не считать одного-единственного момента, я нашел его нестерпимо скучным. Все речи сенаторов касались дел, которые не показались мне хоть сколько-нибудь важными, но даже в ответ на самые пустопорожние разглагольствования ораторов со скамей неизменно неслось одобрительное: «Vere diserte! Nove diserte!»[135] Если я и не уснул от скуки на этом заседании Сената, так только потому, что сам Фест вдруг поднялся и заявил:

— Я прошу согласия сенаторов и богов…

Разумеется, вступительное пустословие длилось бесконечно долго, как и всякая другая речь, которые я уже во множестве слышал в тот день. Но она завершилась важным предложением — признать правление в Риме Флавия Теодорикуса Рекса. Его речь остальные сенаторы, исполнив свой долг, тоже встретили неизменным: «Vere diserte! Nove diserte!» — интересно, что так отреагировали даже те сенаторы, которые проголосовали против предложения Феста, когда он призвал продемонстрировать «волю сенаторов и богов». Так или иначе, предложение все-таки прошло (большинство сенаторов его одобрило, а боги от голосования воздержались), и в честь этого была произнесена короткая молитва. Это, по крайней мере, порадовало меня, потому что огорчило Папу Римского, как я обнаружил позже, когда на следующий день Фест устроил мне у него аудиенцию.

Когда я прибыл в собор к Геласию, в базилику Святого Иоанна Латеранского, меня встретил один из кардиналов, которого я уже видел в Равенне. По дороге (он сопровождал меня в покои епископа) этот человек посоветовал мне со всей серьезностью:

— Ожидается, что ты обратишься к владыке понтифику как к gloriosissimus patricius[136].

— Я не стану этого делать, — ответил я.

Кардинал от изумления раскрыл рот и принялся брызгать слюной, но я не обратил на него никакого внимания. Еще в детстве, когда я был писцом в аббатстве, мне пришлось написать множество писем другим священнослужителям, и я знал традиционное обращение к главе церкви. (Замечу в скобках, что то был единственный знак уважения, который я оказал этому человеку.)

— Auctoritas[137],— сказал я ему, — я приветствую тебя от имени моего суверена, Флавия Теодорикуса Рекса. Я имею честь быть его представителем в этом городе, а потому готов служить тебе и передать все, что ты пожелаешь…

— Передай ему мои поздравления, — перебил он весьма холодно. После чего принялся подбирать свою длинную сутану, словно хотел положить конец нашей встрече. Я внимательно рассматривал собеседника.

Геласий был высоким тощим стариком, с пергаментно-бледной кожей и обликом аскета, однако наряд его не был строгим. Его риза, новая и длинная, из богатого шелка, красиво расшитая, сильно отличалась от простецких коричневых хламид, которые, насколько я знал, носили все остальные христианские священники — от самого последнего монаха до патриарха Константинополя.

Когда мне на ум пришел этот патриарх, я припомнил и постоянный спор между ним и Геласием, а поэтому произнес:

— Мой король был бы неописуемо рад, auctoritas, если бы узнал, что вы с епископом Акакием преодолели свои разногласия и пришли к соглашению.