Хитрованы

Будь Сева по-прежнему князем Вольдемаром Долгоруковым, да еще «племянником» его сиятельства Владимира Андреевича, московского генерал-губернатора, он бы учинил такой скандалище, каковой держателю этой буфетной не снился даже в страшном сне. И нужное вино сразу бы появилось, и не только указанного года, но и из надобной долины, и закуски бы обналичествовались, коих не указано в прейскуранте, и за обед не взяли бы ни гроша. Но Долгоруков Вольдемаром уже не был, а являлся Всеволодом, как по паспорту, так и по внутреннему состоянию (тюрьма, брат, она многому учит), а посему скандал учинять не стал, но проявил выдержку и терпение.

И сказал совсем неожиданную для себя фразу:

– Вот как… Хм… Хорошо, а какое тогда, братец, имеется?

И когда половой назвал два более-менее подходящих урожайных года, выбрал одно из вин, лучшее.

Из буфетной он вышел насытившимся и малость хмельным. Мир казался доброжелательным и весьма приветливым, а будущее… Что ж, будущее во многом куем мы сами. Или так, во всяком случае, полагаем…

В Рязани пароход простоял два часа. Этого Севе хватило на то, чтобы посетить лучшую цирюльню и купить весьма приличный костюм английского сукна в полоску и трость черного дерева с роговой рукоятью. Еще он приобрел разного рода галантерейные вещички и большой дорожный чемодан, ибо известно, что пассажир без поклажи внушает опасение как насчет благонадежности, так и платежеспособности. Так что вышел в Рязани пассажир третьего класса, а вошел, правда, несколько в ином обличье – первого.

Каюта, в которой Всеволоду Аркадьевичу Долгорукову надлежало плыть до губернской Казани, была одноместной, как и подобает респектабельному господину, не желающему слушать храп соседа по ночам и не расположенному к обременительным беседам со случайным попутчиком. Шкап, кожаный диван с двумя креслами, вполне приличная прихожая с зеркалами до самого потолка, люстра на пятьдесят свечей, широченная французская софа, мягкие ковры на полу и личный ватерклозет. Словом, все было, как подобает.

К вечеру Вольдемар, то бишь Всеволод Аркадьевич, вышел в свет. Он выкурил сигару в гостиной, познакомился с двумя-тремя попутчиками («Всеволод Аркадьевич Долгоруков, не князь»), которые, как и он, плыли до Казани, и сыграл партию в баккара, набрав среди всех играющих наибольшее количество очков, ни разу не взяв третью карту.

Сева старался играть честно, придерживался умеренной карточной стратегии «Д’Аламбер» и сжульничал всего-то разик, когда ставка в игре перевалила за восемьсот рублей. Таким образом, когда пароход отчалил от Мурома, держа путь на Нижний Новгород, в кармане у Всеволода Долгорукова лежала тысяча рублей. Ну, или почти тысяча.

Нижний прошли ночью. Потом были Козьмодемьянск, Чебоксары и Свияжск, напоминающий своим видом ежа, вместо колючек у которого – купола колоколен и кресты церквей и соборов.

Издали Свияжск казался городом-монастырем. Когда же подошли ближе, оказалось, что в этом уездном городке, некогда соперничавшем с Казанью, есть все, что положено городу: управа, гостиный двор, казначейство, тюремный замок, земская больница, кабаки, лавки и даже обывательские дома.

От Свияжска ходу до Казани оставалось два часа.

Скоро вдали завиднелись изрытые мастеровыми Услонские горы с разбросанными по их склонам селами, деревнями и дачами.

И вот он в Казани…

– Пыриехали, парин.

– Как, уже? – удивился Долгоруков, впавший в задумчивость, а посему не особенно следивший за дорогой.

– Ага, – ответил извозчик и, обернувшись, вытянул руку.

Долгоруков сунул ему в заскорузлую, загорелую до черноты ладонь серебряный полтинник и вышел.

– Казань-городок – Москвы уголок, – вслух произнес он где-то вычитанную фразу.

– Щиво, парин? – заинтересованно полюбопытствовал возница.

– Нищиво, – ответил Всеволод Аркадьевич и шагнул в услужливо распахнутые ливрейным бородатым швейцаром двери гостиницы.

Глава 2 Знакомство

В Бутырском центральном пересыльном замке сиделось, в общем-то, сносно. Стараниями присяжного поверенного Арнольда Оттовича Шмайзера, время от времени затевающего разные апелляционные жалобы и тяжбы, плюс еще радениями кое-кого из «верхов», Долгоруков так и не был отправлен этапом в «края отдаленные» и «застрял», что называется, в Бутырках на весь означенный срок. Так что скоро в своей камере на двадцать коек он сделался старожилом, а оттого и старшим в ней, коих на жаргоне фартовых стали называть «смотрящими». Прибавляла авторитета среди сокамерников и принадлежность Долгорукова к «Клубу Червонных валетов», слава о котором шла по всей России.