Хизер превыше всего

В отличие от подруг Карен скоро уволила няню, поняв, что кормление грудью, бессонные ночи и наблюдение за развитием младенца ее совсем не тяготят. Наоборот, она с готовностью принимала любые капризы дочки, радуясь каждому контакту с ней, пусть и в три часа ночи, видя в этом восхитительную возможность дотронуться до дочки, услышать ее запах. Удовольствие, которое ей дарила Хизер, превосходило все остальные; девочка росла, а Карен, по-прежнему отказываясь от помощи прислуги, скрупулезно фиксировала каждый ее день, делая записи и иллюстрируя их фотографиями. Она никому их не показывала – ей хватало того, что первоисточник всегда рядом. Когда Хизер исполнилось четыре года и она наконец-то пошла в детский сад – самый продвинутый, хотя, возможно, и не самый престижный, – целый день проплакала не она, а Карен. Те несколько часов, которые Хизер ежедневно проводила в саду, ее мама, тоскуя, лежала в постели, оживая, только когда приходило время забирать дочку – то есть снова держать ее за руку, или печь вместе с ней печенье, или смотреть мультики, или просто гулять в парке.

* * *

Примерно за десять лет до первого свидания Марка и Карен у матери-одиночки в государственной больнице Ньюарка, штат Нью-Джерси, родился Роберт Класки. Бобби, как его чаще называли, был чудом, которое прозевала медицина в силу незнания персоналом того факта, что во время беременности, которую его мать, впрочем, едва ли заметила, питалась она почти исключительно пивом. При рождении он получил фамилию матери, так как его отцом мог оказаться практически любой обладатель таких же тускло-серых волос и голубых глаз.

Мать Бобби оставалась в больнице, пока было можно, а потом вернулась в маленький дощатый домик в городке Гаррисон, где она провела большую часть своей несчастливой жизни. Некогда Гарри-сон наводнили польские эмигранты, и теперь это был все такой же бедный городишко, населенный, однако, преимущественно белыми, что необычно для этой части Нью-Джерси. Он мог бы даже выглядеть живописно, если бы не множество зримых знаков нищеты: хлипкие сетчатые двери, кучи мусора, разбросанный там и сям металлолом и черная сетка телефонных проводов, расчертившая небо до горизонта.

Появление Бобби не пошатнуло убежденность его матери в том, что героин – лучшее, что есть в жизни. У нее никогда не было намерения провести всю взрослую жизнь в Гаррисоне с его «быдлом», как она именовала местных. Несмотря на указанное отношение, она путалась с многочисленными гопниками – торчками и пьяницами, – которым нужна была только еда, угол да женщина. Бобби еще не было десяти, когда он попробовал и сигаретные бычки, и пиво, и он даже помогал материным дружкам и их знакомым колоться, когда те сами не могли справиться.

Бобби часто будили среди ночи и вытаскивали в гостиную, и он никогда не знал, сделают ли из него боксерскую грушу или придумают какую-нибудь дурацкую шутку. Мать выживала благодаря государственному пособию и воровству, особенно в тучные годы, когда строили стадион и стройматериалы валялись повсюду, но чаще она работала в местных салонах красоты, где выметала волосы, а иногда подвизалась в качестве нелегальной косметички, что ее вполне устраивало, поскольку позволяло смотреть мыльные сериалы, прикарманивать часть наличных и безапелляционно оценивать внешность других женщин.

Когда Бобби пошел в школу, и он, и мать испытали облегчение. Бобби в школе поначалу понравился четкий распорядок и то, что кормят не только сэндвичами с консервированным свиным фаршем, а вскоре он сообразил, что умнее всех остальных учеников и большинства учителей. Он понял, что может получить все, что захочет, просто рассказав правду о своей матери или о своей нищете, причем особенно хорошо это работало с молодыми училками: их глаза наполнялись слезами, и они тут же покупали ему фастфуд и обещали, что скоро все изменится. Ничего, естественно, не менялось. Худшее, что могло случиться, – это визит кого-то из благодетелей в дом Бобби, но смутить мать было невозможно, поскольку понятие стыда было ей неведомо, и приходивших чиновников или учителей она обычно встречала в растянутой не то майке, не то ночной рубашке или в старом халате.

Большую часть времени Бобби проводил в одиночестве. Тяжелее всего бывало летом, когда дом наводняли нарики, а телевизор можно было смотреть только с выключенным звуком. Тогда он спускался к реке, замусоренной сломанной бытовой техникой и старыми шинами, и думал о том, какой он одинокий и несчастный, потому что «тоже ощущал себя выкинутым на помойку», как однажды сказал ему тюремный психолог.