Хижина дяди Тома

— Да, да! — заключил Сэм и поднялся из-за стола, полный до краев и едой и славой. — Да, сограждане мои и представительницы прекрасного пола! У меня есть принципы, я и горжусь этим. В наши времена без них шагу не сделаешь, да не только в наши, а и во все прочие. Я за свои принципы горой стою. Пусть меня сожгут заживо, четвертуют, ничего не боюсь! Так и скажу: «Всю кровь пролью каплю по капле за свои принципы, за свою страну и вообще на благо общества!»

— Ладно, ладно, — сказала тетушка Хлоя, — не мешало бы тебе еще один принцип иметь: ложиться спать вовремя и не держать здесь людей до утра! Ну, малыши, марш отсюда, не то каждый получит по затрещине.

— Негры! — провозгласил Сэм, милостиво взмахнув панамой. — Примите мое благословение. Расходитесь по домам да не грешите.

И, удостоенное этим напутствием, собрание покинуло кухню.

Глава IX, из которой следует, что сенатор — всего лишь человек

Сидя у камина, веселый огонь которого играл в уютной гостиной на ковре и поблескивал на чашках и сверкающем чайнике, сенатор Берд снимал сапоги, готовясь сунуть ноги в красивые новые туфли, вышитые ему женой, пока он был на сессии сената. Миссис Берд, олицетворение безмятежного счастья, следила, как прислуга накрывает на стол, и то и дело обращалась с назиданиями к детворе, предающейся тем проказам и шалостям, от которых нет покоя матерям с самого сотворения мира.

— Том, оставь дверную ручку!.. Мери, Мери! Не тяни кошку за хвост — ей больно! Джим, нельзя лазить на стол! Друг мой, как хорошо, что ты дома! Мы тебя совсем не ждали сегодня! — воскликнула она, улучив наконец-то минутку, чтобы поговорить с мужем.

— Да, да! Я решил — дай-ка съезжу домой хоть на одну ночь, отдохну как следует. Устал ужасно, и голова болит.

Миссис Берд покосилась на стоявший в шкафу пузырек с камфарным маслом, явно собираясь прибегнуть к его помощи, но муж остановил ее:

— Нет, Мери, не пичкай меня лекарствами. Чашка горячего ароматного чая, немножко домашнего уюта — вот все, что мне нужно. Да, нелегкая жизнь у законодателей!

И сенатор улыбнулся, так как ему было приятно думать, что он приносит себя в жертву родине.

— А что у вас там делается, в сенате? — спросила его жена, когда чаепитие кончилось.

Маленькая миссис Берд обычно не утруждала себя заботами о сенатских делах, мудро решив, что у нее достаточно своих собственных. Поэтому мистер Берд удивленью поднял брови и сказал:

— Да ничего особенного.

— А правда, что сенат принял закон, запрещающий давать кров и пищу несчастным беглым неграм? Я давно об этом слышу, но мне все как-то не верится — неужели такой закон можно утвердить?

— Что с тобой, Мери? Ты вдруг стала интересоваться политикой?

— Вздор! Мне нет никакого дела до вашей политики, но это, по-моему, неслыханная жестокость, противоречащая христианской морали! Я надеюсь, друг мой, что вы его не пропустите.

— Сенат действительно принял закон, запрещающий оказывать содействие невольникам, которые бегут из Кентукки. За последнее время аболиционисты так осмелели, что в Кентукки начинают серьезно беспокоиться, и мы, как добрые христиане, должны что-то предпринять у себя в штате, чтобы положить конец всем этим волнениям.

— Так неужели же нам нельзя будет приютить этих горемык хотя бы на одну ночь, покормить их, дать им что-нибудь из старой одежды и отправить дальше?

— Нельзя, моя дорогая. В этом и заключается «помощь и содействие беглым неграм».

Миссис Берд была женщина скромная, застенчивая, с голубыми глазами, нежным, как персик, цветом лица и певучим, мягким голосом. Но отвагой она не блистала. Индюк средних размеров мог обратить ее в бегство своим кулдыканьем, а дворовой собаке достаточно было оскалить зубы, чтобы одержать над ней полную победу. Муж и дети составляли для миссис Берд весь мир — мир, которым она управляла больше уговорами и лаской, чем приказаниями. Только одно могло вывести ее из себя — жестокость. Всякое проявление жестокости вызывало в ней приступы гнева, казалось бы, несовместимые с ее на редкость кротким характером. Не было матери более снисходительной и доброй, и все же сыновья благоговейно хранили в памяти тот день, когда она расправилась с ними без всякой пощады за то, что они в компании с соседскими мальчишками забросали камнями беззащитного котенка.

«Ох, я тогда и напугался! — рассказывал потом маленький Билл. — Решил, что мама сошла с ума — так она на нас накинулась. Я опомниться не успел, а меня уже выпороли и уложили спать без ужина. Лежу я и слышу: мама плачет за дверью, и от этого мне стало еще тяжелее. Знаете, — заключил он свой рассказ, — мы больше никогда не мучили котят».

Услышав ответ мужа, миссис Берд вспыхнула, что очень шло к ней, поднялась с места и сказала весьма решительным тоном:

— Джон, признайся мне откровенно: ты, как христианин, тоже считаешь этот закон справедливым?

— А если я скажу «да», Мери, ты меня не убьешь?

— Ну, этого я от тебя не ожидала! Неужели ты голосовал за него?

— Голосовал, мой очаровательный политик!