Хижина дяди Тома

Умолкнув, Сен-Клер некоторое время продолжал сидеть за роялем, опершись головой на руку. Затем он поднялся и зашагал взад и вперед по комнате.

— Дорогая моя маленькая Ева! Бедная детка! — произнес он. — Это ты толкнула меня на путь больших перемен…

Впервые после смерти дочери он заговорил о ней, и видно было, что ему с трудом удавалось преодолеть волнение.

— Вот, — продолжал он, — как я понимаю долг человека: он обязан отдать все силы свои и способности на борьбу с чудовищной системой подлости и несправедливости, на которой зиждется наш общественный порядок. Он обязан даже быть готовым к тому, чтобы пожертвовать своей жизнью, если это окажется необходимым.

— Почему же вы до сих пор бездействовали? — тихо спросила Офелия.

— Потому, что благих намерений хватало только на то, чтобы лечь на кушетку и проклинать всех, в частности духовенство, за то, что они не способны на жертвы. Требовать же от других, чтобы они шли на мученичество, легче всего!

— А теперь вы готовы действовать?

— Никому не ведомо будущее… Я сейчас смелее, чем прежде. Я утратил все, а тот, кому нечего терять, спокойнее идет на риск.

— Что же вы рассчитываете делать?

— Выполнить свой долг по отношению к слабым и бедным так, как я его понимаю. Начну со своих слуг, для которых до сих пор ничего не делал. А позже, кто знает, я, может быть, постараюсь быть полезным целой категории людей… Попытаюсь сделать что-нибудь, чтобы спасти мою страну от позора, тяготеющего над ней.

— Считаете ли вы возможным, чтобы все рабовладельцы согласились на освобождение своих невольников?

— Не знаю… Но настало время решительных действий. То тут, то там на земном шаре проявляются героизм и готовность к жертвам. Быть может, и среди нас найдутся благородные сердца, которые не будут расценивать людей в долларах и центах.

— Трудно этому поверить, — недоверчиво произнесла Офелия.

— Но предположите, что в одно прекрасное утро мы возьмем да освободим тысячи наших рабов. Кто займется их воспитанием? Кто научит их правильно использовать свою свободу? Оставаясь среди нас, они ничему не научатся. Мы, южане, сами слишком ленивы и неподвижны, чтобы воспитать в них энергию и работоспособность, без которых из них не выйдет настоящих людей. Они отправятся на Север, где труд в моде и все люди работают. Но скажите откровенно: достаточно ли сильно у вас на Севере чувство долга и любви к ближнему, чтобы вы согласились взять на себя роль опекунов и воспитателей? Вы посылаете сотни тысяч долларов на содержание всяких миссионеров, но согласитесь ли вы на то, чтобы в ваши города и поселки хлынули эти чернокожие? Если мы освободим их, займетесь ли вы их воспитанием? Сколько семейств в ваших городах согласится приютить у себя семью негров? Найдется ли хоть один коммерсант, который согласится принять к себе Адольфа, если я сделаю из него приказчика? Если б я захотел поместить Джэн и Розу в школу, сколько школ в ваших свободных штатах согласится принять их? А между тем они по цвету своей кожи такие же белые, как многие наши северянки и южанки. Вы видите, кузина, что я рассуждаю здраво. Наше положение неприятно. Мы, южане, официальные угнетатели негров, но закоренелые предрассудки северян гнетут негров не менее жестоко.

— Это правда, кузен. Это правда, и я испытывала это сама… Но я преодолела эти предрассудки, и мне кажется, что на Севере есть люди, которым достаточно будет разъяснить, в чем заключается их долг… Я думаю все же, что мы это сделаем.

— Вы — безусловно! Я знаю, что вы сделаете все, что сочтете своим долгом.

— Господи боже мой, я уж вовсе не такая особенная, — сказала мисс Офелия. — Другие поступят так же, как я. Например, я собираюсь взять Топси к себе домой… Кроме того, Огюстэн, мне известно, что на Севере есть много людей, которые стремятся именно к тому, о чем мы говорим.

— Да, но их ничтожное меньшинство. А если число освобождаемых будет значительно, мы услышим, как они заговорят!

Мисс Офелия ничего не ответила. Несколько минут длилось молчание. Тень мрачной задумчивости лежала на лице Сен-Клера.

— Не знаю, — произнес он наконец, — почему я сегодня все время вспоминаю свою мать… Как странно, что прошлое подчас встает перед нами, как живое. Я, пожалуй, пройдусь немного, — сказал он вдруг, — и заодно посмотрю, что пишут в вечерних газетах.

Взяв шляпу, он вышел из комнаты.

Том последовал за ним до ворот и спросил, не желает ли хозяин, чтобы он сопровождал его.

— Не нужно, друг мой, я вернусь через час.

Том уселся под навесом веранды.

Вечер был ясный и теплый. Том глядел на фонтан, струи которого серебрились при свете луны, и прислушивался к журчанью воды. Он думал о своем доме, о семье. Ведь скоро он будет свободен, скоро увидится с ними. Думал о том, как он будет работать, заработает деньги на то, чтобы выкупить жену и детей. Затем он вспомнил Еву, и ему стало казаться, что прекрасное лицо ее и золотистые волосы мелькнули в сверкающей водяной пене. Он уснул, и ему приснилось, что она приближается к нему, воздушная и легкая, как при жизни… Тома разбудил громкий стук в ворота, шум голосов и шагов.