Хижина дяди Тома

Легри и оба надсмотрщика распевали песни, завывали, опрокидывали стулья и строили друг другу самые чудовищные гримасы.

«Неужели, — подумала Касси, — было бы преступлением избавить мир от этих трех мерзавцев?»

Она поспешно отвернулась и, пройдя по черному ходу, побежала по лестнице наверх, в комнату Эмелины.

Глава XXXVI Эмелина и Касси

Войдя в комнату, Касси увидела Эмелину, которая, бледная от ужаса, забилась в самый отдаленный угол комнаты. Услышав скрип дверей, она в испуге поднялась, но, увидев Касси, бросилась к ней навстречу и схватила ее за руку:

— О Касси, это ты! Я так счастлива, что ты пришла! Я так боялась, что это… Ты не знаешь, как они всю ночь шумят там внизу…

— К сожалению, знаю, — сухо ответила Касси. — Сколько раз мне приходилось это слышать.

— Касси, милая, неужели нет возможности бежать? Все равно куда! В саванны, туда, где змеи… куда хочешь! Нельзя ли бежать хоть куда-нибудь, только бы подальше отсюда? Я хотела бы жить в саваннах… грызть древесную кору… Мне приятнее было бы чувствовать подле себя змею, чем его.

— Многие здесь думали так, как ты, и я знаю, чем это кончалось. Тебе не удалось бы остаться в саваннах. Тебя затравили бы собаками, вернули бы сюда и тогда… тогда…

— Что бы он сделал?

Девушка в страшном волнении, затаив дыхание, впилась взглядом в лицо Касси.

— Уж лучше спроси: на какую жестокость и низость он не оказался бы способен! Своему ремеслу он выучился от пиратов Вест-Индии. Ты навсегда утратила бы сон, если бы я рассказала тебе все, что мне довелось видеть и что он сам хвастливо рассказывает о себе. Я слышала здесь вопли, которые потом неделями звучали в моих ушах. Погляди, вон там есть место, где стоит обуглившееся дерево с обгоревшей листвой. Земля вокруг него покрыта пеплом. Спроси, что совершалось там, и увидишь, посмеют ли тебе ответить.

— О господи, что ты хочешь сказать?

— Я ничего не хочу сказать. Мне страшно даже вспоминать об этом! Никому не ведомо, что́ предстоит нам увидеть завтра, если несчастный Том будет упорствовать дальше.

— Но ведь это чудовищно! — воскликнула Эмелина. — О Касси, что мне делать? Посоветуй…

— То, что делала я. Исполняй то, что требуют от тебя, хотя бы ненавидя и проклиная.

— Он хотел заставить меня пить эту отвратительную водку… Я не переношу ее!

— Лучше бы пила. Я тоже терпеть не могла водки, а теперь я не могу обходиться без нее. Надо же иметь хоть какую-нибудь радость в жизни… Наше положение кажется нам менее ужасным, когда мы выпьем.

— Моя мать всегда твердила мне, чтобы я никогда не пробовала водки!

— Твоя мать… — прошептала Касси, и выражение глубокой печали легло на ее лицо. — Какое значение имеет то, что говорят матери? Тебя купили, за тебя заплачены деньги, и ты принадлежишь хозяину. Таков порядок здесь, в Америке. Пей водку, пей, чем больше, тем лучше! Тебе будет легче.

— Касси, Касси, сжалься надо мной!

— Сжалиться над тобой? А разве я не жалею тебя? Разве у меня не было дочери? Кто знает, где она теперь и кому принадлежит. Наверно, пошла по стопам своей матери, как и ее дети пойдут по ее стопам. Не будет этому конца! Вечное проклятие тяготеет над нами.

— О, лучше бы я никогда не родилась! — вскричала Эмелина, заломив руки.

— Да, я тоже не раз повторяла это, — сказала Касси. — Если б у меня хватило решимости, я наложила бы на себя руки.

— Наложить на себя руки? Это большой грех… — проговорила Эмелина.

— Не знаю, почему. Это было бы не более грешно, чем вести такую жизнь, как та, что ведем мы изо дня в день… Но в монастыре монахини рассказывали такие ужасы, которые заставляли бояться смерти. Если б только знать, что смерть — это действительно конец, конец всему…

Эмелина отвернулась и закрыла лицо руками.

В то время как в комнате Эмелины происходил этот разговор, Легри, пьяный, упал в кресло и погрузился в глубокий сон.

Легри пьянел редко. Здоровый и крепко сложенный, он с легкостью переносил последствия излишеств, которые свалили бы любого другого. К тому же недоверие к окружающим заставляло его быть осторожным. Но если уж он напивался, то переставал походить на человека.

В эту ночь, в стремлении заглушить голос совести, терзавший его, он выпил больше обыкновенного. Прогнав своих собутыльников, он растянулся в кресле, в котором сидел, и крепко уснул.