Хладные легионы

– Зря ты критикуешь южную кровь, Ским. Может, если бы твоя мать приехала с юга, она поспособстовала бы тому, чтобы ты обзавелся скулами.

– Слышишь… просто отъебись от меня и сдохни!

«…сдохни, сдохни, сдохни!»

Последнее слово порождает эхо то ли в голове Рингила, то ли под бескрайним небом – он не знает наверняка. И кривится.

– Может, так оно и выйдет.

На уши давит резкая тишина, которую нарушает лишь тихое хлюпанье шагов по болоту. Рингил озирается и видит, что поэт – возможно, в завершающем пароксизме обиды – растаял вместе с отголосками его прощальных слов.

А клочок огненного свечения на горизонте, похоже, так и не приблизился.

Позже, словно каким-то образом привлеченная оскорблениями Шенда по поводу ее родословной, появляется Ишиль Эскиат. Рингил, который в тот момент осторожно обходит по краю еще одно скопление паутины, с удивлением понимает, что эта встреча его тяготит. Он не может сказать, как далеко двойник отстоит от матери, известной ему в реальном мире, но эта Ишиль выглядит по-настоящему счастливой – значит, дистанция велика.

– Ланатрей, – говорит она настойчиво, с горящими глазами. – Тебе там всегда нравилось.

– Да я же там едва не утонул, мама.

Он ничего не может с собой поделать: тон резковатый. Краем глаза видит, как она корчит рожу, но ничего не говорит в ответ. И еще одно различие: известная ему Ишиль Эскиат ни за что бы не позволила, чтобы последнее слово осталось за сыном, особенно если он ее только что обидел.

Он вздыхает.

– Ну, извини, извини. Но ты меня не знаешь, мама. Тебе кажется, что знаешь, но это не так.

– О, Рингил, а ты не думал, что каждый мальчик думает о своей матери то же самое?

Она кладет ладонь поверх его руки. Он чуть вздрагивает от прикосновения, в котором ощущается нечто холодное и не совсем человеческое. Призраки в Серых Краях лишены нормального тепла живых существ, и Рингил предполагает, что они питаются жаром его собственного тела, чтобы какое-то время крутиться поблизости. Может, потому они и слетаются к нему, как мотыльки на огонек, со всех концов бескрайней болотной серости. Но…

– Я знаю тебя дольше, чем ты знаешь самого себя, – говорит она.

Он устремляет взгляд на унылые, тускло поблескивающие пятна паутины на болотной траве впереди.

– Тогда скажи, о чем я думаю.

– О, как обычно. – Тон Ишиль внезапно становится острым как сверкающий алмаз. Рингил вздрагивает – она вдруг делается безупречным подобием матери, которую он знает. – Ты спрашиваешь себя, как мне удается день за днем жить с этой истиной – с тем, что я замужем за твоим отцом, и почему я не перерезала себе вены однажды солнечным днем, лежа в ванной.

– Ну…

Она смеется. Ее голос опять смягчается.

– Ты такой старый романтик, Гил. Просто представь на мгновение, что родился женщиной. Вынашивать детей или отправляться в бордель – третьего не дано. Мы не можем просто носить с собой клинок и прокладывать собственный бескомпромиссный путь сквозь мир, как это делают мальчики.

Он знал девушек из старого складского района и портовых трущоб, которые поступали подобным образом. Впрочем, мало кому из них удалось пережить юность. Наверное, они на это и не рассчитывали.

– Женщины знают цену всему, Гил. Мы усердно и быстро впитываем это с молоком матери и продолжаем учиться, помогая и заботясь, поднося и принося, в то время как наши братья играют в рыцарей и войну, и ничто в мире их не волнует. А на наши плечи мир падает рано.

– Ну, тебя это не сломило, – с кислым видом говорит он. – В чем секрет?

– Дети, – отвечает она с неожиданной теплотой. – Я подарила им жизнь. Я им помогаю. Ты это знаешь.

Он не может смотреть ей в глаза, пока она это говорит. Отворачивается, наполовину ослепнув от того, как защипало в глазах. Со странным тихим отчаянием спрашивает себя, сколько раз знакомая ему Ишиль так на него смотрела, а он ничего не замечал.

– Так вот почему ты здесь? Чтобы мне помочь?

Она безудержно смеется.