Хлеб печали

Эрнста-Хайнриха будто обожгло кипятком, и в тот же день он почувствовал, что стал чужаком в собственном доме. Сестры теперь обращались к нему дружелюбно-отстраненно, а отец весь обед просидел молча, едва попробовав пресный и водянистый суп. «Конечно, я буду посылать им деньги, - решил про себя Эрнст-Хайнрих на обратном пути в город, сбежав от этой семейной пытки. – Для моей новой жизни они не столь важны…». Он чувствовал, что отец обрадовался бы больше, если б сын объявил, что решил стать гвардейцем герцога, и расстраивался от этого все больше.

Впрочем, часто он об этом не думал.

- Мне бы твою самоуверенность, - его товарищ поболтал кружкой, взбивая осадок со дна, и бездумно заглянул в нее. – Я бы не рискнул так обращаться с сильными мира сего.

- Но грехов среди них не меньше, чем среди бедняков.

- Ну нет! Сам подумай, бедняки, по греховности своей натуры, не могут скопить денег, и потому просят милостыню, грабят и воруют, вместо того, чтобы зарабатывать своим трудом. Сейчас не темные времена, и в нашей просвещенной империи никто не может быть рабом вечно… Ну да ладно, это ты сам потом поймешь, когда столкнешься с ними поближе. Лучше скажи мне, правда, что тебе пришлось взять десятерых, чтобы справиться с бароном? У него было так много слуг?

- Он был один, - неохотно ответил Эрнст-Хайнрих.

- Так что же вы не скрутили его сразу?

- Не так-то просто с ним справиться. Когда он понял, чего я от него хочу, он разбросал тех, кто стоял рядом с ним, как щепки. Я вынул пистолет, который получил от итальянского мастера в прошлом году,.. Помнишь, от того, которого обвинили в том, что он получает золото от дьявола? Но барона это не остановило. Он шел прямиком на меня, будто я угрожал ему тонким сучком, и только, когда на него навалились пятеро, они смогли сбить его с ног и связать руки и ноги. Веришь или нет, но обратно нам пришлось его нести. Порой казалось, он просто разорвет свои путы, как паутину, однако на середине пути он успокоился и только говорил, что мы ошиблись и скоро поймем насколько. Его голос звучал так мирно, что я почти успокоился. Он даже позволил себя заковать и шутил, что цепь слишком слабовата для того, чтобы его удержать.

- Странно, что такая сила дана человеку!

- Почему же? – вопросом на вопрос ответил Эрнст-Хайнрих. – Я видел многих, кто способен унести быка на плечах.

Его друг залпом допил свое пиво и похлопал себя по животу.

- Хорошее пиво, - озабоченно сказал он. – Мы мало заказали, надо было брать кувшин. Больше всего ненавижу разбавленное. Я б отправлял на костер тех, кто доливает в него воду и мочу, - он грузно поднялся и доверительно сообщил: – Мне надо отлить, приятель. Я возьму еще пива, а ты подожди меня здесь. Только не вздумай уйти! Я хочу послушать о том, как ты собираешься его допрашивать.

«И как я собираюсь оправдываться, когда за меня возьмутся его друзья», - мысленно добавил Эрнст-Хайнрих.

Охотники на нечисть вовсе не были святыми – многие из них были обычными наемниками, привлеченными легкой возможностью заработать. В последнее время церковь преследовала всех, кто подпадал под подозрение. Неосторожное слово, подозрительное поведение, знакомые-протестанты или евреи, не говоря уже о том, что только Господь мог сохранить твою жизнь, если ты исповедовал лютерову ересь. Минувшая война между католиками и протестантами, разорившая половину Европы, не научила людей ничему, и церковь с удовольствием забирала имущество казненных. Эрнст-Хайнрих любил своих наставников, но, как неопытному и младшему, ему приходилось проводить немало времени с обычными охотниками. Их разговоры вертелись вокруг баб, выпивки, денег, и только у дома еретика они преображались: выпускали когти и скалили клыки, становились сосредоточенно серьезными и опасными. Это был лучший миг в их жизни, который Эрнст-Хайнрих так ненавидел, - они так упивались властью, что чуть не лопались от важности, будто вши, напившиеся крови, и всякий раз, когда они объявляли, что этот человек, эта женщина, этот ребенок, этот зверь – вне закона, и именем Церкви и Святейшего Папы теперь будет препровожден на дознание – эти люди вселяли ужас. Немногие из арестованных возвращались домой, даже если они были невиновны, и Эрнст-Хайнрих мечтал когда-нибудь стать не охотником, но судьей, чтобы устанавливать вину еретиков справедливо и беспристрастно.

«Чем мы отличаемся от стражников, которые наводят порядок огнем и мечом, чтобы их князь жирел и богател? - спрашивал он у своего друга, который никогда не был охотником и уже принял постриг. – Разве Господу нужно, чтобы люди – пусть даже еретики – погибали без раскаяния, и те, кто грешит не меньше их, получали их деньги и имущество?» «Не думай об этом, - советовал ему друг, который до сих пор не чурался мирских утех. – Когда ты примешь постриг, то сможешь проводить все время за книжной работой, а Господь сам разберется, кого пускать в Рай, а кого наказать за жадность». Этот ответ Эрнсту-Хайнриху не нравился вовсе, но он не продолжал спор, чтобы не прослыть вольнодумцем.