Хлеба и чуда (сборник)

– Фундо… Это ты сюда наведалась, нехороший бесенок?

Засмеяться никто не посмел. Вид у обескураженного лектора вызывал сочувствие и жалость. Правда, недолго.

– Пьяницы! Оба пьяницы – профундо и эта дикая кошка! – неожиданно, с места в карьер, заорал он, потрясая кулаками. – Один водку лакает, вторая – валерьянку! Почему в деревне не установлен сухой закон? Почему не выполняются указы партии?! Кругом психи, алкоголики, кошки, дети… Уполномоченный ведет себя как наглый мальчишка! Это невыносимо! Как работать в таких условиях? Как?! Я вынужден пожаловаться в обком!

Расходились в молчании. Сервантес от души порадовался, что лектору неизвестны подробности «космического» быппаха.

– Размером с собаку, – хмыкнул уполномоченный, заходя к себе. – Вот уж правду говорят – у страха глаза велики!

– Да, – усмехнулся Яков Натанович. – Страшнее кошки зверя нет…

Сервантес за всю ночь так и не сомкнул глаз. Только хотел покемарить часок-два утром, как углядел машущего ему Евсеича и поспешил навстречу.

– Привет! Я попрощаться! – радостно закричал старик. – Подремонтировали же ваш катер? А певец где? Дима-то? Спит? Ладно, не буди! Понравился, видать, мой кумыс! Я гостинец Диме принес, так ты, Костя, передай!

Дед вручил Сервантесу мешочную сумку с двумя бутылками:

– Тута быппах, а тута – молоко парное для кошки, пусть не перепутает! Ну, значит, до свидания! – и шепнул, обдав кислым перегаром: – Аптекарше-то скажи, чтоб в другой раз резинки не позабыла!

… Целую неделю Т. Н. Воскобойников беседовал только с инструктором, доктор обращался к инструктору с подчеркнутой учтивостью и полностью игнорировал Дмитрия Филипповича, а помрачневший уполномоченный вообще перестал выходить без надобности из палатки. Но коммуна сближает, и постепенно восстановилась прежняя мирная жизнь. Яков Натанович, не способный больше держать в себе услышанную от председателя новость, пересказал ее Сервантесу. Прилетевшие на вертолете люди в форме объяснили в сельском совете, что спутник был не простым, а шпионским. По замыслу зарубежных конструкторов, части таких спутников при падении сгорают в атмосфере, но даже если не сгорят, вскрыть «шпиона» практически нереально. Для этого необходимо знание высочайших технологий. Большие люди не могли понять, как колхозникам удалось в лесу – не в специализированной лаборатории! – расколотить абсолютно непробиваемый спутник с помощью топоров и кувалд.

Сервантес, в свою очередь, рассказал доктору о кумысном «бизнесе» Евсеича. Яков Натанович печально покачал головой – все это плохо кончится. Радиация… и что там за баллоны… Вот чем, получается, упился Дмитрий Филиппович. Впрочем, если мужики сумели разбить и растащить на «запчасти» намертво засекреченный аппарат, кто знает… кто знает, может, и обойдется. Может, верна поговорка: «Что для немца (американца и т. д.) смерть, то для русского хорошо».

С тех пор они незаметно сблизились. Пока же Сервантес терпеливо ждал окончания трудного агитбригадного сезона, воспитывая в себе индейскую невозмутимость, и скоро она подверглась очередному испытанию. В этот раз мир на барже нарушил уполномоченный Сидоров.

Т. Н. Воскобойников вдруг известил, что у него день рождения. Да-да, именно сегодня, сам еле вспомнил. Послеобеденное время было свободным. Сервантес подготовил для Трудомира Николаевича максимально приятное поздравление. Бутузы нарисовали на ватмане красивую машину неопределенной марки. Повариха испекла торт. Украсить его предложил уполномоченный. Инструктору бы насторожиться, но лучезарная улыбка коварного Сидорова усыпила всегдашнюю бдительность. Торт к праздничному столу Сидоров собственноручно внес под торжественный баянный проигрыш. На первый взгляд все выглядело пристойно: на присыпанной крошкой обмазке из вареной сгущенки в ловко сложенных из фольги лодочках стояли свечи. Сорок одна штука…

Аптекарша коротко охнула. Давеча у нее и подозрения не возникло, что купивший у нее обезболивающие новокаиновые свечи Сидоров использует их совсем не для того места, которому они были предназначены. Все в ужасе вытаращились на Т. Н. Воскобойникова. Оскорбленный до глубины души, он закричал, что негодяй уполномоченный кем-то специально уполномочен ухудшить здоровье и дискредитировать работу лучшего пропагандиста общества «Знание».

– Сумасшедший дом! – вопил он, задыхаясь. – Цирк! Балаган! Паноптикум! Как вы, Сервант… Константин Святославович, выносите этих чокнутых?! Будьте добры сейчас же отправить меня в город на чем угодно! Я ни дня не собираюсь здесь оставаться!

Инструктор хладнокровно дал сорвать на себе злость. Повел себя достойно и молча, не без усилия подавив желание сказать, что обычный геморрой лучшего пропагандиста – ничто по сравнению с геморроем его, Сервантеса, повышенной ответственности.