Хлебушко-батюшка

«На железной солдатской койке, в забытьи, не зная, ночь ли, день ли, не помня, кто он, откуда, как сюда попал и где он находится, метался худой, давно не бритый, со страшной раной в голове человек. Его без оружия и документов подобрала похоронная команда и передала полуживого санитарам.

Мы лечили его безо всякой надежды, кормили насильно, с ложечки; медсестры плакали, глядя на его истощенное тело. Никто не верил, что он выживет, — это было неестественно, нелогично, но именно так случилось, и это навело кое-кого на мысль, что случай всемогущ, что, может, и сама жизнь — великая случайность…

Парфен Сидорович вернулся с того света изголодавшийся, еле-еле душа в теле, но с веселыми глазами, и первое, что попросил, — мясных, разваристых, с капустой и картошкой, жирных домашних щей. Ему принесли. Он хлебнул ложки две, и его замутило. С тех двух ложечек и пошел он жить.

Он просит передать Вам самый горячий сердечный привет, что мы и делаем.

С уважением, бывшая студентка астрономического отделения университета, а теперь медсестра

   Пепеляева».

Припомнился последний в больнице разговор. Павел Лукич горько упрекнул перенесшего инфаркт Богатырева:

— Беречь себя надо. Ты одержал верх. Но разве меньше стало ловкачей и пройдох? Изжили мы обман, лихоимство, стяжательство, лицемерие, примазывание к чужим открытиям, воровство идей?

— Нет, конечно, — согласился Богатырев.

— Людские пороки — это ведь гидра: сегодня ты отрубил ей голову, а завтра у нее вырастет две новых. В генетическом коде человечества много такого, что надо бы выжечь каленым железом, это передается из поколения в поколение, и тут наука пока ничего сделать не может.

— Но кто-то должен бороться с Грацианскими, — сказал Парфен Сидорович. — Тебе всю жизнь было некогда заниматься этим делом. Ты божьей милостью селекционер…

— И ты селекционер! — высказал свою главную мысль Аверьянов. — Ты — талант. Ты во сто крат талантливей меня. Зачем же погубил то, что было отпущено тебе? Ради сиюминутных печалей наших…

— Ты уж тоже сказанул — талант. Способности у меня самые обыкновенные. Селекцией, ты знаешь, я занимался до войны.

— И отдал свою рожь другим!

— Или это плохо?

— А помнишь, какой у тебя был овес? Звон стоял в поле. Но тебе некогда было довести сорт до конца.

— Это за меня сделали другие.

— Легко тебе все давалось, вот ты легко все и отдавал.

— В чем ты меня обвиняешь? Ну стал бы я доктором наук, академиком и прочая и прочая. А я рад, что отдал все свое людям, увлек их важным делом, и если в чем виноват, то разве в том, что мало для них сделал. Ты прав: нас окружают не ангелы во плоти. Люди науки и вино пьют, и друг друга обманывают, и подличают, и за властью и за деньгами гонятся; таких предостаточно. Работы тут достанет — вычерпывать эту грязь — и нашему и последующим поколениям. Помнишь, мы учили в школе: бытие определяет сознание. В жизни не так-то все просто. Алкоголик ведь знает, что пьянство — вред. Вор с научным дипломом в кармане не заблуждается насчет того, что воровство — порок и карается законом. Вот и выходит, бытие у них свое, особое, хотя и живут они в нашем обществе. Мы были просто наивными, когда верили, что достаточно изменить условия жизни, и все пойдет как по-писаному.

Павел Лукич покачал головой: горячись не горячись — они думают розно, говорят вроде бы об одном, а думают — каждый о своем.

Влажное утреннее небо в разводьях просохло. Пахло мятликом, клевером, ромашкой, хлебами. Павел Лукич раздул ноздри. Над полем поднимался парок.

…Давно ли здесь, разворошенная плугами и боронами, опутанная старыми корневищами, парила земля?

…Вот зерно лежит во вспаханной и забороненной земле. Вот из него проклюнулся белый росток, и побежали зеленые, пробившиеся сквозь корку побеги. Темно-серая с супесью земля, и на ней правильными рядками светло-зеленые стрелки-листочки. Это было всегда красиво. Листочки превращались в стебли, затем стебель выходил в трубку. В июле они вымахивали до колен, и на них цвели обсыпанные пыльцой колосья. Пыльца пахла тонко и пряно, мазалась — тронь пальцем, и на коже оставался беловато-желтый след. Он переносил ее с одного колоса на другой, завязывал его марлей и ждал налива. Колосья созревали крупные и длинные, шел от них запах хлеба, земли и солнца. Не терпелось — срывал не поспевший еще колос и, разглядывая неокрепшую клейковину, задавал себе один и тот же вопрос: где, как и когда потеряло свои новые качества зерно?

Этот вопрос задавал он себе и сегодня.

2

Богатырев обошел в первую очередь участки трав. Вика с овсом. Привычное, давно изученное сочетание. Смесь разрослась густо; вика покрыла землю, как войлоком, толстым слоем; зеленые метелки овса поднимались над нею. На контрольном участке они были тощи и редки, стебли присохли и побурели; удобренья — великое дело, это становилось тут ясным всем.