Хлебушко-батюшка

— Имею я телка годовалого, поросенка к осени выкормлю, овечек, могу я потребить мясо сам, ежели в семье трое едоков? Бож-же ты мой, да ни в каком разе! А кому продам? Кооперации? Она плотит мало. Везть на рынок — далеко.

— Тебе бы опять устроить загребаловку?

Под шумок разговоров о хозяйстве пышнотелая и полнолицая баба с карими глазами, лукаво посмеиваясь, рассказывала:

— А у нас, бабоньки, объявился в Марушихе дьявол. Приходит к Лукьянихе ночью и громко стучится. Она открывает ему. «Здравствуй, бабка, я — дьявол». Лукьяниха оглядела его с ног до головы: парень как парень, в новом костюме, в капроновой сорочке, при галстуке; все честь по чести. «Какой же ты, — спрашивает, — дьявол? От родителей я слыхивала: дьявол страшный, зубы оскалены, на лбу рога, в глазах — геенна, вместо копчика — хвост. У тебя же ни геенны, ни хвоста — ничего этого нету». Он отвечает: «Нынче, бабка, дьяволы, как люди, поголовно нарядились в городское. Ты думаешь: человек, а это — дьявол. Ну, вот что, бабка, разводить тары-бары мне с тобой некогда, да и не с руки, амуницию показывать недосуг, далеко она, в аду. Ты деньги мне, что у тебя в подполье спрятаны, вынь да подай. Не отдашь — в ад утащу». Видит Лукьяниха: плохо дело, парень молодой и сильный, не отдашь — задушит и сам возьмет; полезла за горшком в подполье, да оттуда через окошечко-лаз и выбралась на улицу. Кликнула народ. Дьявола поймали. Когда его повели, он ей и говорит: «Молись, бабушка, через две ночи убегу, приду по твою душу».

— Ну и как, пришел? — со смехом спросили у бабы.

— Не пришел. Да бабка его под конец признала. Это был жених внучки. Бабка видела их в городе, в пьяной компании. Пропились они, вот и вздумали взять ее на испуг.

— Н-ну, прокураты!

— Под дьявола сработали!

— Мелковато. Раньше дьявол норовил погубить сначала душу, а эти сразу за кошелек.

На переднем сиденье в углу ссорились влюбленные: чубатый парень с серыми на круглом лице глазами и девушка, совсем молоденькая, с тонкой шеей; костюм на ней модный, сшит по фигуре; она еще не привыкла к нему и поправляла то плечо, то рукав, то складку на невысокой груди; юбка открывала голые коленки, и девушка безуспешно натягивала ее и оглядывалась на стоявших в проходе мужчин.

Павел Лукич не мог сам себе объяснить — почему, но он любил такую толчею, шум, гам, разговоры, когда все вместе — серьезное и смешное, веселье и печаль, раздумья о жизни и текущие дела, когда люди рассказывают, смеются, едят, поют песни, плачут — и все это вместе называется жизнью. Подвыпивший мужик затянул песню. Заплакал на коленях у матери грудной ребенок. Митревна, поев и послушав песню, уткнулась носом в кошелку и задремала. Павел Лукич сидел, покачиваясь, удивлялся пестроте жизни, богатству ее красок.

В колхозе имени Владимира Ильича его встретили агроном Сергачев и председатель Панкин и повезли по полям. С утра здесь прошел короткий и обильный дождь. Сухая земля выпила воду, но в выбоинах еще блестели кое-где лужицы и трава по обочинам дороги отдавала сыростью; подсыхая, она запахла сильней; в воздухе разлит запах медоносов, масличных и бурьянов, особенно полыни, цветущей мелкими желтоватыми цветками.

Колхоз имени Владимира Ильича расположен на юге области. Характер местности тут близок к Черноземью: холмы и увалы, переходящие в равнину, местами перелески, как островки среди полей; лес синел далеко на горизонте изломанной полосой. Полевой подсохшей, но еще не пылившей дорогой «газик» взобрался на холм. Павел Лукич вылез из машины. Он останавливался здесь и весной. С холма открывался широкий обзор. Тогда видны были отсюда разделанные и засеянные поля, расчерченные дисками и прикатанные катками, еще чуть влажные, светлые на супесях и темноватые на проступавших черноземах. Над ними полыхали бездымные костры марева… Теперь уходила вниз по склону широкой зеленой полосой пшеница.

— «Аверьяновка», — сказал Сергачев.

— У нее есть свое имя — «гибрид-22», — поправил его Павел Лукич.

— Народ зовет пшеницу «аверьяновкой», и мы привыкли к этому.

За пшеницей через межу начиналось поле овса, за ним — рожь; дальше опять шла «аверьяновка».

— Нынче весь яровой клин мы заняли этим сортом, — пояснил Панкин.

Павел Лукич глядел. Перед ним зеленели типичные поля средней полосы и шумели пшеницей. Его пшеницей. Что-то застенчивое появилось в нем — и в том, как он стоял, не зная, куда девать руки, и в том, как переводил взгляд с агронома на председателя, и в том, как сдерживал в себе радость; в радости-то за долгие годы он научился сдерживаться, не то что во гневе…

Они пошли вдоль поля, оставив «газик» на холме. Пшеница стояла низка и густоросла, с длинным, зеленым, рогом изогнутым колосом. Ровные ряды сомкнулись, нигде не было видно земли, один многокилометровый зеленый поток плыл по полю к дороге и обрывался у кудрявившейся травами межи.

— Ох, и хороша пшеничка! — похвалился Сергачев.