Хлебушко-батюшка

У съезда на мост шофер притормозил, и Павел Лукич увидел прыгавшую в прибрежной траве крупную кобылку, всю опутанную белым, похожим на суровую нитку водяным червем, которого сельские жители называют «волосом». Червь прошил надкрылья и утолщенную переднюю часть кобылки. Это был самый крупный экземпляр, какого Павел Лукич когда-либо видел. Сильное, крупно развитое тело помогло кобылке выжить, но прыгала она тяжело: «волос» сковывал движения. Кобылка замерла и вдруг повалилась на бок в густой, разросшейся по берегу осоке…

2

Когда он поднимался на крыльцо, сильный ток крови ударил ему в голову. Глаза помутнели, ноги подкосились; он опустился на ступеньку, посидел; кое-как доплелся до кровати и выпил настойки валерианового корня. Удар повторился немного спустя. Навалилась тяжесть — ни вздохнуть, ни шевельнуться. В голове звон, грудь сдавило; казалось, он перестал дышать; зрачки стали закатываться, в них хлопьями зарябила темь. Он пришел в себя, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Сощурил глаза: больно бел показался день. Подоконники белым-белы; стекла в окнах так и плавились от полуденного зноя; белы были стены. В тело капля по капле возвращалось тепло. Белое и теплое — жизнь. Черное — смерть…

Как и все старики его возраста, Павел Лукич знал, что скоро умрет. Но он, как все люди, надеялся, что это будет не сегодня и не завтра; конец виделся ему как неизбежное, но отдаленное будущее. Иногда он думал о нем, как о последнем слове в письме: допишет его и сам поставит точку. В такие минуты забывалось, что жизнь, как и письмо, может оборваться на полуслове… Отлежавшись, он встал и, держась руками за стены, выбрел на улицу. Жаркий сухой воздух обжег горло. Павел Лукич глотал его, давясь. У него точно открылось второе, глубинное зрение. Ничего особенного не было в двухэтажном кирпичном здании станции с широкими окнами и железной крышей. Но теперь он чувствовал, как какой-то особый, живой и теплый, свет исходит от стен, и радовался, что видит его. Величавое и мудрое спокойствие разливалось от зеленевшего вдалеке леса. Павел Лукич был счастлив уж тем, что мог потрогать рукой притихший у калитки тополь и пройти по мягкой, густо росшей во дворе гусиной траве.

Солнце вызолотило небо. Все вокруг него блестело, сияло и голубело; земля купалась в его лучах. Но вот откуда-то выплыла лохматая туча. Она росла, поднималась выше, охватывала ширь неба. При безветрии и тишине ее движение было грозным. Туча достигла солнца, и на границе света и тьмы расплавленным золотом засияли его лучи. Обильный летний дождь пропрыгал по зеленой земле. Павел Лукич подставил ему лицо и, как в детстве, ловил ртом сладкие и прохладные струи.

Сыпься, дождик, густо
На лук и на капусту,
На рожь и на овес,
Чтоб собрать их целый воз.

Маленьким босоногим мальчуганом бегал он по лужам, разлитым в траве, и, приплясывая, напевал эти слова.

Помнил он и другое:

Дождик, дождик, перестань.
Я поеду на росстань
Богу молиться,
Царю поклониться.

…В ночь, наступившую вслед за ясным и прохладным после дождя вечером, ему привиделось детство. Жили впроголодь. Отца не было. Мать работала по людям. И все-таки это была счастливая пора. Дни он проводил на огороде, в поле, на реке и уже тогда начинал любить свою землю. И когда Вязников пригласил его к себе, был готов к этой работе. Он учился и работал на таких вот, как здесь, опытных делянках и полях…

Ночь была тихой. В темном небе крупинками зерен светились звезды. Павел Лукич ворочался на постели. «И когда только успела пройти жизнь?» Наверно, впервые он подумал, что был крут и жесток с людьми. «Был…» Он ужаснулся этому слову. «Был, был, был, был…» Как будто его уже нет! Он потрогал лицо, руки, грудь. Он — живой. Он был рад, что дышит, думает, печалится, живет.

На короткое время рассвета Павел Лукич уснул.

Утром на заре, поокрепший и освеженный сном, он вышел из дому. Никуда не торопился, просто хотел пройтись, подышать. Березовая аллея повита дымкой. Дымился и луг, ровный, скошенный, уставленный копнами сухого запашистого сена. Павел Лукич набрал полную грудь воздуха и слышал, как вливалась в тело свежесть, как сильнее побежала по жилам кровь. Он шел и думал: «Жизнь может быть тяжелой и невыносимой; она может и совсем не удаться. Но жить — то есть видеть эту зеленую, всю в цвету землю, это высокое голубое небо, то сияющее солнцем, то затянутое тучами, есть, пить, радоваться, печалиться — что может быть лучше этого на земле!»