Хлебушко-батюшка

— Они украли у меня идею! — истерично закричал Чухонцев.

— Кто? Ты можешь это доказать?

— Откуда я знаю? Я недаром боялся! Я как предчувствовал, что это случится! И вот — случилось!

— Погоди, давай-ка разберемся, — остановил его Виктор. — Они говорят, что давали тебе удобрения. Ты испытывал их?

— Да, я испытывал кое-что, но толку от этого было как от козла молока.

— Они ведь тоже могут заявить, что никакого нового клевера ты не вывел, никакого нового способа сева не открыл, а воспользовался их удобрениями.

— У них тогда тоже ничего не выходило, — бормотнул Чухонцев.

— Зато сейчас посмотри! А у нас?..

— Теперь я понимаю, чего не хватало в этих удобрениях. Компонентов, которые ввел в них я. Я первый открыл это! Я опередил их на целый год!

— Но ведь они создали эти удобренья, а не ты.

— Без меня у них ничего не вышло бы! — Выкатив глаза и раздув ноздри, Чухонцев с апломбом заходил по кабинету.

— Меня тут поддержат, — заговорил он, остановившись. — Я, как сотрудник станции, первым открыл воздействие на клевер нового, созданного при моем участии удобрения. Станция защитит мой приоритет. Ты должен поддержать меня. Что? — подскочил Чухонцев к нему. — Отказываешься? Струсил? Уходишь в кусты? Ты еще пожалеешь. Слышал, как отзывался о моем клевере профессор? Это что-нибудь да значит.

Чухонцев крутнулся на месте и выбежал из кабинета. По крыльцу прогрохотали шаги, и все смолкло.

Виктор грустно посмотрел в окно. Вот с клевером и покончено. Он понимал упорное желание Чухонцева числить себя автором открытия. Ведь если кто и был обманут в этой истории, то прежде всего он сам.

4

Талька ходила в Коломино распространять газеты. У нее по отделению отпадали подписчики. Коломинский куст был самым неблагополучным, и она, оставив почту на Дашу, отправилась на два дня туда. Встреча с Виктором была у нее запланирована, но Талька не предполагала, что так получится с поцелуем. В ней точно что разгорелось, она испытывала легкое кружение, улыбка не сходила с ее разгоряченного лица.

В Коломине Талька сразу отправилась к родственникам. Встречные бабы окидывали ее долгим взглядом, хвалили:

— Поздоровшела, девонька. Замуж собираешься? Пора, пора.

Иные всплескивали руками:

— Талька? Ты ли это, милушка? Не узнала. Богатой тебе быть. Дай бог жениха тебе чернявого да ученого.

Краска заливала ее миловидное лицо; слушать такие слова было приятно.

Вечером, когда хозяева вернулись с покосов, она поговорила с ними о продлении подписки.

Быстро стемнелось. На улицу высыпала молодежь. Затараторила гармошка. Полились горласто песни; едва смолкала одна, едва гармошка заканчивала басовитый перебор, как начиналась другая:

Ягодиночка на льдиночке,
А я на берегу.
Я б слетала к ягодиночке —
Без крыльев не могу.

Ягодиночка сердит,
Точно каменный стоит.
Подошла, поцеловала бы,
А он и не глядит.

Темнота ластилась к ногам, мягко окутывала тело. На небе в вышине яро, к урожаю, полыхали звезды, Талька слушала.

Ягодинка-ягодка,
Полюби на два годка,
Хоть на неделю, хоть на час,
Пусть буду счастлива сейчас!

Ягодина-ягодина,
Ягодиночка моя,
Полюби меня покрепче,
Будем вместе навсегда.

Песни брали за душу. Было сладко до слез от их простых слов и деревенской мелодии. Тальке почудилось, что она не одна в тихом проулке, где в ночной темноте все томилось ожиданием; чудилось чье-то присутствие, даже услышалось: кто-то осторожно коснулся ее руки. Талька оглянулась. Высоко в черноте неба обозначилась тонкая, фосфоресцирующая полоска — след от метеора; она погасла, и внутри у Тальки что-то защемило и заныло. Талька вспомнила, как целовала сегодня Виктора, прильнув к нему всем телом; от этого воспоминания по телу разлилась истома, как будто уже началось то жданное-пережданное, о чем мечтала, к чему готовилась, чего ждала и хотела.

Спать Тальку положили на сеновале. И тут ей чудилось — будто кто-то ходил возле нее и вздыхал. Перед глазами колыхалась темная зыбь. В приоткрытую дверь ровно веяло свежим воздухом. Талька лежала, подложив руки под голову. Над нею обозначилось легкое движение, дохнуло в лицо, обвеяло плечи, руки и грудь; стало жарко. Талька села, обхватив колени, и, любопытно вглядываясь, прислушалась: кругом немо стыла тишина. В приоткрытую дверь плыла уличная темнота, чуть разреженная светом звезд.

После полуночи взошла луна. Все кругом причудливо изменило очертания. Свет и тени сплетались в картины, эти картины колыхались перед нею. Глядя на невесомо-воздушные лики, Талька забылась; ее тело стало легким, почти воздушным; она заснула.