Хмара

— Ты ранен? — прокричал Никифор, уже не сомневаясь в этом и обшаривая взглядом его тело. Крови нигде не было, лишь пониже лопаток виднелось что-то грязно-белое, похожее на расплющенную свекловичную мякоть. Никифор подполз к нему, приподнял голову и отодвинул в сторону винтовку.

Поджигатель слабо приоткрыл веки, сладко почмокал губами, как в полусне, и затих с умиротворенным, поразившим Никифора, каким-то просветленным выражением лица. Грязно-белое пятно на спине, которое Никифор принял за ошметок сахарной свеклы, вдруг набухло кровью и начало быстро расплываться по гимнастерке. Кровь била, как в роднике вода, вспучиваясь бляшками, и белые обломки ребер торчали поверх кровавой лужицы жутко и неправдоподобно.

Гул и железный скрежет налетели вихрем. В нескольких метрах пронесся фашистский танк — Никифора обдало масленым машинным теплом и выхлопными газами. Танк с ходу наскочил на сорокапятку, подмял ее и развернулся с хрустом и лязгом. Пушка до этого была подбита прямым попаданием снаряда, и от расчета едва ли кто остался живой, потому что земля вокруг была в сплошных оспинах воронок. Но танк, как живое существо, торжествовал победу, он мял, терзал гусеницами мертвых — мстил за сожженного артиллеристами собрата.

Снаряды поблизости перестали рваться, танки перенесли огонь в глубь поля. Дым и пыль постепенно рассеивались. Никифор осторожно поднял голову: справа и слева, метрах в двухстах в ту и другую сторону, торчали железные чудища с крестами на башнях — эти явно выползли из балки. А те, с фальшивыми звездами, изредка постреливая, продвигались вдоль свекловичной плантации. Здесь, на краю поля, где лежала красноармейская цепь, чернела выброшенная снарядами сырая земля и, припорошенные ею, там и сям валялись трупы. Но не все были мертвы: на глазах у Никифора неподвижно, как труп, лежавший боец вскочил, бросился бежать куда-то вбок — хлестнула, однако, пулеметная очередь, и он, словно споткнувшись о невидимую стальную нить, протянутую над землей, нелепо взмахнул руками и рухнул.

Танк, насладившись местью, пятился назад.

Возможно, немецкий экипаж сделал нечто не предусмотренное приказом и теперь возвращался на свое место в боевом порядке, а может, у них были какие-то иные намерения — об этом Никифор размышлял потом. А тогда скованный бессилием ужаса, он лежал и смотрел, как приближались к нему посверкивающие, отполированные землей ребристые гусеницы. Было ясно до физической дурноты, что через несколько мгновений гусеницы раздавят, смешают его тело с землей и спасения нет, потому что, если он подымется на ноги, его срежут пулеметной очередью и если даже танк не раздавит его, то танкисты заметят, что он жив, и…

Потом Никифор удивлялся самому себе: вроде бы не думал о бутылках с горючей смесью, лежавших возле убитого соседа, и не помнил, откуда в его руках очутился спичечный коробок. Но как чиркал спичечным коробком по серной головке бутылки, он запомнил. Как ожгло ему руки, и как огненным всплеском разлилась по моторному отсеку танка горючая жидкость, и как он, по-заячьи делая скидки в сторону, бежал, затем полз среди свекловичной ботвы, а рядом с ним смачно чокались пули и вырывали из корнеплодов брызжущие соком куски — все это осталось в памяти не связанными между собой картинками. И было совершенно непонятно, как же он остался жив?

Он дополз до ржаного массива, углубился в него и там потерял сознание. Никифор был настолько измучен и переутомлен, что мозг не выдержал — самоотключился. Он вдруг почувствовал, что летит в какую-то звенящую пустоту и больше не в силах бороться с мягкой, всеохватывающей тяжестью. Показалось, что бой у степной балки — кошмарный сон, а на самом деле сейчас он в избе матери в лесном мордовском поселке Ширингуши, он еще школьник, лежит на сеновале, а за воротами, щелкая кнутом, будто стреляя, идет пастух Кузя, и ребята, сверстники Никифора, собрались купаться на тихую, светлую речку Вад, кличут его идти вместе и хором декламируют:

 Выстрел. Дрогнула винтовка.
 Пуля в яблочко легла…

Отходят на восток войска. Мешаясь с ними, катится поток беженцев. Возле мостов и речных переправ скапливаются автомашины, пушки, подводы, тележки с домашним скарбом.

У бойцов, шагающих в нестройных колоннах, хмурые, осунувшиеся и обросшие лица. Пылью и потом пропитались давно не стиранные гимнастерки. Резко выделяются на общем пыльно-зеленом фоне белые марлевые повязки раненых — санбаты переполнены, кто мог держаться на ногах, так называемые ходячие раненые, двигались в общем потоке отступающих частей.

Рядом с колонной, в которой шагает Никифор, то обгоняя ее, то отставая, когда на шоссе возникает пробка, движется груженная узлами телега. Среди узлов сидит женщина, одетая, несмотря на теплый осенний день, в зимнее пальто и пуховый платок, сбитый на затылок. С ней трехлетняя дочка, которая таращит глазенки на солдат с винтовками, пушки, фуры, молчаливых женщин, горестно застывших у своих хат.