Хочешь жить, Викентий?

Я глянул на то место бездонного волжского моря, где пропал Борька, разбежался и сиганул вслед. Оглушительная, давящая сила налегла на меня под водой, но я торопливо раздвигал ее руками, пробивал головой, пока не вынырнул на поверхность. В метрах пяти от меня вынырнул Павлуха. Он, наверное, прыгнул сразу за мной.

«И ничего страшного! Почти как с баржи!» — подумал я, ища глазами Борьку, и увидел, что он изо всех сил гребет в сторону дикого пляжа. Ну и я поплыл за ним.

«Куда, шмакодявки! — заорал Павлуха и погнал вдогонку, выкрикивая страшную угрозу: — Я вам глаз на жопу натяну и моргать заставлю! Салаги! Мне отвечать за вас!»

Умом и я, и Борька понимали, что угроза эта невыполнима, но страх побеждал наш нестойкий разум, и мы тика́ли от Павлухи изо всех сил.

«Дела давно минувших дней»… Я прошел по понтону, уселся на самый краешек вышки, вглядываясь в шестикилометровую ширь волжского моря. Вода сливалась с темнотой, видны были только огни большого села на противоположном, пологом берегу Волги. Вся моя усталость почти сразу прошла. В темноте мне виделись летние солнечные дни детства. Как мы, до изнеможения и посинения нанырявшись с вышки, усаживались кружком на прогретый понтон и играли в подкидного или в «пьяницу». То и дело перекусывали, мигом уничтожая яблоки и помидоры, и, чувствуя, что голод не отступает, неслись домой обедать, чтобы через пару часов снова встретиться на Волге.

А Викентий, интересно, плавать умеет? Я так и не смог отвлечься, не думать о нем. Кажется, что он тут, рядом, к своей кровати прикрученный. Плечи у него узенькие-преузенькие. Видно, что не наш он, не калышинский. Приехал откуда-то, где ни рек, ни озер, ни оврагов.

Час мой истекал.

Потихоньку я вернулся в отделение, облачился в форму медбрата и пошел по коридору терапии. Неугасимый свет медсестринского поста едва освещал его. Никого. Тишина. Ночь обещала быть спокойной. Мест нет, значит, до утренней выписки никого не положат. Тяжелый больной всего один. Аллочка, видно, в процедурной. Я направился туда.

Гремя стерилизатором, который она как раз мыла, Аллочка кивнула мне.

— Ну как, Алла Алексеевна? Как Сумароков?

— Спит, видно, шантажист чокнутый. Я не была у него: других дел по горло.

— Пойду проведую.

Меня так и тянуло заглянуть к Викеше. Я пошел в «блатную» палату, которую, кстати, еще ни разу не видел. Во все время моей практики она стояла закрытой на ключ. Видать, «блатняки» в ней не залеживались: быстро на поправку шли или в область направление получали.

Я тихонько приоткрыл дверь. Небольшой ночник горел над тумбочкой. Я пошел на этот свет.

Палата представляла собой очень даже уютненькую квартирку. У дальней стены стоял широкий кожаный диван. Над диваном висела картина в богатой золоченой раме. Полированный столик и плетеное кресло красиво расположились у передней стены. Вот это роскошь!

Немного портила эту лепоту простая металлическая кровать, на которой все так же сладко спал Викеша. «Хороший сон у нашего самоубийцы. Лишь бы в летаргический не перешел», — пошутил я мысленно, глядя на его спящее лицо.

Я открыл стенной шкаф, нашел на полочке два одеяла и подушку. Отлично! Застелил диван одеялом, вторым укрылся и под умиротворенное посапывание Викеши бесчувственно уснул.

III

«Опять пакостит!» — подумал я, услышав сквозь сон весьма знакомое плотоядное пощелкивание. Именно такие звуки издавал наш кот, когда ему удавалось стащить со стола кусочек или всю курицу целиком.

— Кеша! Брысь, зараза! — крикнул я, соскакивая с дивана. (Дело в том, что нашего кота тоже звали Кеша.) И сразу пришел в себя.

На кровати сидел Викентий и стриг щипчиками ногти. Щипцы в руках суицидника! Да ими что угодно пропороть можно!

— Кеша, где ты их взял?! — не меняя той интонации, с которой я обратился было к нашему коту, вскрикнул я.

— В тумбочке лежали, — наиспокойнейшим голосом ответил Викентий.

В утренней тишине слышались монотонные, методичные щелчки.

— Перестань! Будешь стричь ногти в другом месте! — приказал я.

— А они у меня в другом месте не растут! — отрезал Кеша.

Мы оба одновременно оценили нечаянный юмор Викентия и расхохотались.

Его бледное лицо было совсем спокойным. Я удивился, что черты лица у Кеши практически правильные, а не ассиметричные, какими казались вчера.

— Навряд ли я в морге ногти бы стриг. Стало быть, я не в морге, товарищ патологоанатом? — дружелюбно спросил он.

— Кто вчерашнее помянет…

— Я это вчерашнее всю жизнь вспоминать буду.

— Хочешь жить, Викентий? — спросил я, копируя голос Виктора Поликарповича.

— Хочу. Как ты думаешь, выпишут меня сегодня или нет?

— Я бы выписал. Пойду доложу, что ты в порядке.

— Голова только, как с похмелюги, болит.

— У меня, думаешь, не болит? На воле все пройдет.

Викентий кивнул, присел на краешек кровати и швырнул щипчики в тумбочку.

Я мигом собрал одеяла с подушкой, забросил их в шкаф и направился двери. Но, притормозив, повернулся к Викеше:

— У меня еще один вопрос.

— Давай.

— Почему тебя назвали Викентием? Странно как-то…

Викеша вздохнул.