Хочу тебя испортить (СИ)

— Сейчас же уймитесь! — имеет наглость повысить голос прыщ, который называет себя нашим куратором. — Мы слишком многое вам спускали! И все здесь понимают, что тому служило причиной. Но теперь… — тянет резину, пока я, с трудом контролируя дыхание, свирепо таращусь на него. — Я разговаривал с Ренатом Ильдаровичом. Он одобрил наши действия. Так что, ребята, не усугубляйте. Мне бы не хотелось отстранять вас еще и от занятий.

— Кто ты такой, чтобы брать на себя такие решения, а? — надвигаюсь на старика.

Чара, как обычно, хватает меня за плечи и оттаскивает в сторону.

— Спокуха, брат. Потом решим. Не сейчас.

А мне и его охота размазать. Все заебало! А если учесть реакцию отца… Кому-то точно недолго по земле ходить! Сцепляя зубы, яростно циркулирую воздух. Указывая пальцем на Франкенштейна, даю понять, что с ним еще не закончил, и, отпихивая всех, покидаю гребаный кабинет.

Как я могу ее не трогать, если меня на куски рвет? Даже время, что уходит на дорогу, не способно меня утихомирить. Грохочу входными дверями, взлетаю по лестнице и врываюсь в комнату к чертовой пищалке.

— Это ты придумала, а? — ору и стремительно приближаюсь к ее кровати. — Отвечай! Решила, таким путем тебе и твоим баранам что-то светит?

— Я не понимаю, чего ты разъяряешься… — шипит Центурион, выползая из-под одеяла и приземляясь аккурат передо мной.

А я сходу теряюсь от желания запихнуть ее обратно. Обратно вместе с собой.

Какого хрена она на меня так действует? Почему она?

Мелкая, противная, заносчивая, вездесущая, скучная заучка!

И до подбородка мне не доросла, а стоит и вымахивается. В глаза смотрит, будто это она меня убить готова. Если бы позволил, взобралась бы на руки и вцепилась. Долбаная кровососущая пиявка. Все из-за гребаного адреналина. С выбросом этого гормона всегда хочется секса, а рядом с Любомировой я его произвожу в немыслимых количествах, потому что… Она меня бесит!

— Не понимаешь, блядь?! К отцу ты ходила? Настучала? Слила меня с турнира, а теперь еще делаешь вид, что ни при чем?!

— Никого я не сливала! Ты просто идиот!

— А ты идиотка!

— И никому я не жаловалась! Ты идиот! Ты! — долбит мне в грудь пальцем.

Тут же перехватываю ее запястье. Резко дергаю в сторону. Почти не думаю о том, что причиняю боль. Почти.

Наклоняясь, приближаю к ее порозовевшему лицу свою пылающую рожу.

— Уверен, что ты и без меня хрен чего стоишь!

Хотел бы я сказать, что не ощущаю ее запаха и тепла ее дыхания. Только это, мать вашу, будет неправдой. Раньше в моменты злости не обратил бы на такое внимания. А сейчас впитываю и поглощаю. Мельчайшие детали и черточки замечаю. Каждый миллиметр. И взгляд этот — черный и огненный. Из-за него у меня все системы контроля трещат. Я сам по швам расхожусь.

— Да пошел ты! Пошел ты на этот хрен!

— Ты с кем, блядь, разговариваешь? А? — кладу ладонь Любомировой на шею и припечатываю ее к ближайшей стене. — Базар фильтруй, а то я тебя… — взгляд падает на ее губы, и все здравые мысли пропадают. Знаю ведь, что нельзя ее касаться. Помню, что ядовитая она. Заразная. Зудящая. Проблемная. И все равно снова думаю о том, чтобы ворваться в ее рот. В голове гудит и забивает все точки восприятия бешеной дезориентирующей пульсацией. Взять или не взять? Я не просто делаю выбор, я сражаюсь с собой. — Если бы не Чара, удавил бы, — выдаю совсем не то, о чем думаю.

Зажмуриваюсь и отступаю. Не дышу, пока не оказываюсь за дверью спальни.

19

Невыносимо смотреть на нее.

Третий час ночи, а я все еще сижу за письменным столом. Не хочу ее рисовать, но как только берусь за карандаш, мозг отключается. Рисую, и облегчение какое-то размазывает. Изображаю ее такой, какой хотел бы видеть в реале — няшную и с торчащими сосками. Чтобы в рот мне заглядывала и соглашалась со всем, что скажу. Выполняла любое указание и каждое испорченное желание.

Зачем я это делаю? Почему не могу остановиться?

Я не знаю.

Добиваясь максимального сходства, с маниакальной тщательностью каждую черточку вывожу. Уделяю особое внимание деталям, которые раньше попросту не замечал. Старательно вырисовываю разрез ее глаз, изгиб бровей, идеальную форму губ.

Зачем?

Я не знаю.

Часто и отрывисто дышу над тем, что получается. А затем яростно сминаю и разрываю чертов листок. Безжалостно уничтожаю работу, на которую потратил не меньше трех часов.

Остаток ночи не сплю, а в каком-то бреду провожу. В определенный момент даже кажется, что вижу Любомирову в своей комнате. Меня, конечно, больными фантазиями не раскатаешь. Но… Честно? Задрала эта хрень.

— Ты свихнулся? — психует Чара на следующий день, когда делюсь с ним планами относительно Франкенштейна. — Он всего лишь ебнутый препод. К тому же дряхлый старик. Я в этом участвовать не собираюсь. И тебе не позволю.

— Не позволишь? — сходу бешусь я. — А не много ли ты на себя берешь? Я за себя сам решаю! А ты, если зассал, так и скажи. Нашелся, бля, праведник!