Ходи невредимым!

В замке старшими остались Мирван и Кайхосро.

С того времени, как Кайхосро, любимец многочисленной и знатной фамилии, был правителем Картли, все, даже состарившиеся князья, относились к нему почтительно. Не только его пытливый ум, доблесть и личное обаяние способствовали этому, но еще и то, что он был любимцем главы семьи. И какое-то смутное чувство, что не все потеряно, довлело над всеми. Ведь недаром Моурави так охраняет Мухрани, недаром не перестает восхищаться Кайхосро. И потом, какому царю предназначит он отвоеванную Картли? Симона не признает… Теймуразу? Никогда! Луарсабу? Увы, если до сих пор не вернулся, то и дальше ждать незачем. И семья Мухран-батони, любуясь Кайхосро, почтительно предоставила ему главенствовать в замке.

Заботливо относясь к дружинникам и к нужде слуг, Кайхосро никогда не повышал голоса, никогда не утруждал чрезмерно, а при обсуждении стратегических планов проявлял такую зрелость, что нередко восхищал даже Саакадзе.

Одно лишь огорчало родню: по временам на Кайхосро находила непонятная печаль; тогда он удалялся в рощу, примыкающую к саду, и, опустившись на скамью, подолгу сидел один.

И в такие часы никто, даже любимый дядя Мирван, не решался беспокоить его. Так он мог просиживать целый день, пропустив полуденную и вечернюю еду, пропустив ночь и снова день. И никто не осмеливался приблизиться к нему; лишь изредка, в крайнем случае, посылали в рощу старую няню.

Положив легкую руку на опущенную голову любимца, она, как в детские годы Кайхосро, шептала:

– Дитя мое, войди в дом; смотри, прохладная роса легла на твои шелковые волосы. Войди, дитя. Княгини огорчаются, княжны тоже…

Иногда он мрачно ссылался на то, что еще не додумал необходимую думу. Пусть никто не тревожится. И он просил няню принести ему еду в его покои, только немного: чурек, сыр и вино.

И, вздыхая горестно, няня тихо удалялась, зная, что назойливость не способствует облегчению душевной грусти.

Но большей частью он покорно поднимался, и няня, взяв его за руку, вела в дом. И так же, как в детские годы, когда склонялась над его колыбелью в тревожные, бессонные ночи его болезни, она и сейчас шептала заклятия от злого глаза, от несчастливых слов, от тяжелой ноги гостя или гонца. Вздыхая, она старалась отогнать от его чела мрачное облако. О, она бы и жизни не пожалела, лишь бы улыбка заиграла на его милых устах!

– Дорогое дитя, о чем так много думаешь? Разве размышление не дело стариков? А твою кровь пусть волнуют красивые девушки, веселая охота или удачная битва.

– Думаю я, моя няня, одну неотступную думу: есть ли на земле средство против вековой печали? Есть ли оружие, которым можно было б сразиться с беспощадной похитительницей жизней? Почему безнаказанно, назойливо врывается она в семью, хватает самое дорогое и исчезает бесследно? А остающиеся беспомощно проливают слезы, проклиная судьбу… А может, судьба тут ни при чем?

– Напрасно такое думаешь, дитя мое. Как можно бесследно? Разве молва о доблестном князе Теймуразе, твоем деде, не продолжает благоухать, как весенняя роза на пышном кусте? Или оружие его не сверкает в руках сыновей и внуков, подобно солнечному лучу над бурной рекой? Как можешь думать, дитя, что смерть сильнее жизни?

– Сильнее, моя няня, ибо от жизни можно избавиться, а от смерти нет.

Беспомощно смотрела старушка на переплетающиеся тени молодого дуба. Движимый признательностью, Кайхосро, обняв за плечи няню, покорно шел в «зал еды».

В такие дни Кайхосро садился рядом с креслом деда, которое продолжало стоять во главе стола, где всегда восседал старый князь Теймураз. И любимая чаша продолжала сверкать перед креслом. Так хотел Кайхосро.

Точно боясь еще кого-нибудь не досчитаться, Кайхосро пристально оглядывал стол. Но нет, все на месте. Вот дядя – красавец Мирван, его жена, прославленная добротой; вот сестры, родные и двоюродные, смешные и трепетные в ожидании любви и счастья, вот братья, младшие и двоюродные, многие почти еще дети; вот преданные княжеские азнауры с женами; а дальше почетные слуги, мсахури – тоже с женами, няни молодых князей и княжон; вот его няня на своем почетном месте, рядом с древней старушкой, няней его матери. Нет, слава пресвятой богородице, просторный стол в длину всего зала занят от начала до конца, где возвышается рослый ловчий, как живой памятник отгремевших охот деда. Немало медведей и оленей уложено его рукой, немало диких птиц сражено его меткой стрелой. Разве не он однажды принес пять пушистых темных лисиц? А стая волков не от него ли полегла у перелеска?

Кайхосро брал у виночерпия кувшин и наливал вино – раньше в чашу деда, потом – Мирвана, потом в свою. И, подождав, пока слуги разольют вино по остальным чашам, просил встать и выслушать слова печали об отсутствующем деде, лучшем из лучших в княжеской фамилии Мухран-батони.