Ходынка

Зелинский подошел, теперь осторожно, к ограде. Возле самой ограды стоял ефрейтор Корчагин с непокрытой стриженой головой самой карикатурной лепки. Один глаз Корчагина был выпучен, а веки другого ефрейтор раздирал пальцами, потому что они склеились от размазанной по его лицу крови. Баба, которая просилась выйти, убегала в сторону Ваганькова, подбирая полы красного платья и оглядываясь назад. Толпа внутри гулянья скалила зубы. Возле крайнего буфета стояла, сложив руки на груди, городская барышня в белой кисейной шляпе, похожей на медузу. Она тоже смотрела на Корчагина, но не смеялась.

Зелинский опустил ногу на ограду и начал спускаться, уже без всяких церемоний хватаясь за края чужой одежды. Те же руки, которые спустили на землю мальчишку, помогли и ему. Перед тем, как ступить на землю, Зелинский поднял голову и обомлел. Со стороны Москвы, затянутой туманом, к ним по головам и плечам бежали, оглядываясь и спотыкаясь, дети, десятки детей во взрослой одежде: маленькие мальчики в картузах и сапогах, маленькие девочки в платьях и юбках до пят.

— А вас, Александр, в этом санбенито [30]и не узнать.

Зелинский обернулся: барышня взглядом ощупывала его сапоги. Наконец, она подняла черные глаза и прошептала:

— Боже мой… Боже мой! Кто б мог подумать…

* * *

Приказчик Ванька Ожигин сидел на прилавке внутри буфета и мял крохотную гармошку, а та выла, как кот, взятый от скуки за горло, но знавший, что до конца его все-таки не задушат: мяу-мау, мяу-мау, мяу-мау, мя-мя-мя! И снова: мяу-мау, мя-мя-мя! И опять три раза „мяу-мау“ и три раза „мя“.

Его напарник по бакалейной лавке Афанасий лежал на груде узелков с гостинцами и будто бы спал. Наконец он не выдержал и открыл глаза:

— Ну для ча ты ноешь? Для ча за хвост тянешь? Ни уха, ни слуха, прости Господи! Играть не умеет, а туда же!

Ванька перестал играть и спросил:

— А ты умеешь?

В наступившей тишине снова стал слышен гул толпы, время от времени дополнявшийся привычными уже криками издалека.

Ванька скривился и рывком растянул гармошку. Та рявкнула голосом итальянского коммерсанта, охрипшего от первого же глотка ледяной водки.

— Так я и не играю — сказал Афанасий. — А ты барином оделся. Значит, должон на музыке складно играть. И по-француски гутарить.

— Ма ном э Жан — сказал Ванька. Он прыгнул с прилавка на пол, поежился от утренней прохлады, прошелся по буфету, и вдруг снял канотье, показал его Афанасию: — Вуаси мон шапо. Се шапо де Жан.

— Шапо! Шляпо, а не шапо, дура! Дюрля-мурля галантэ.

— „Галантэ“! Ну вот чё ты сказал, чё? Сам-то понял? А может, ты меня к басурманской матери послал? Тогда что?

— А в харю мне дай — сказал Афанасий. Он приподнял голову, положил под нее руку и с интересом взглянул на Ваньку.

— Вам бы только в харю! — крикнул Ванька. Он достал гребешок, расчесался с челышком и снова надел канотье. — По стакану — и в грязь! Никакого понятия. У самого-то одёжи и всего на пять алтын денег.

— А у тебя рублей?

— Рублей не рублей, а праздник. Значит, оденься как положено!

Ванька любовно оглядел свою жилетку, брюки в модную полоску, приподнял ногу, обутую в калошу, и вдруг принялся ожесточенно скрести подошвой о край полки с гостинцами.

Афанасий зевнул, потянулся и сказал:

— Дурак ты, Ванька! Изумить, конечно, сможешь, а обмануть не сможешь. Разве только такую ж дуру.

— А хоть бы и дуру. Главное, чтоб с капиталом была.

Афанасий подумал и сказал:

— С капиталом дур не бывает. Разве только она вдова али сирота с именьем. А коли при ней мужик с капиталом, значит, умён. Стало быть, насквозь тебя увидит. А потому за тебя дочку не выдаст, хоть бы она твоей гармошкой и льститься стала.

Ванька нахмурился, но промолчал.

— Я с пятью алтынами и то насквозь тебя вижу. А он капиталистого мужика провесть вздумал. Смех! Богатый без ума что туло без головы.

Афанасий поднял картуз, которым до того прикрывал лицо, и, заглядывая через Ванькино плечо, стал кланяться:

— Здрасьте, ваше степенство! Позвольте представиться: Жан! Жан в печку сажан! Жан из каторжан! Жан он… Жан Жанович…

— Из каторжан, говоришь? — негромко произнесли за деревянной решеткой, и тут же в оконном проеме возник полицейский в белом кителе. — А ну, кто тут из каторжан будет?

Афанасий встал и шагнул к окну:

— Здравья желаю, вашсиятельство. С праздничком вас. А каторжан у нас нету. Это мы шутку шутим.

— Шутку… — буркнул полицейский. — Шутки, брат, надо так шутить, чтоб всем весело было. Одни тут, что ли?

— Одни, вашблагороть.

— А ну-ка…

Полицейский закинул ногу в окно, а следом влез и сам.

— Это что ж, всё гостинцы? — спросил он, поправляя фуражку с белым чехлом.

— Гостинцы, вашблагороть — кивнул Афанасий.

— По счету, ровно три тыщи — добавил Ванька.

— И кружки там?

— Там. Где ж им быть еще? Царские гостинцы дело сурьезное — ответил Афанасий, мельком глянув на Ваньку.

— Тож три тыщи ровно — подхватил тот.

Полицейский схватил узелок и начал мять его:

— Ишь, стерва… Твердая…

Ванька и Афанасий переглянулись.

— Осторожно, вашблагороть… Не помялось бы.

— Не помялось… — злобно передразнил полицейский. — Тут, мальцы, такое сейчас будет… Небо аки свитка сомнется.