Ходынка

— Правда — ответил врач. — На другой день явилась в полицейскую управу депутация от фабричных. Петицию принесли: нам, дескать, велели к десяти утра прийти за гостинцами, мы пришли, а гостинцы раздали. Извольте и нам выдать кружки. Фабричные эти и впрямь опоздали, но без кружек остались не все. Когда им люди с Ходынки встречались, они эти чертовы, да-да, чертовы кружки у них отнимали. Правда, надо и то сказать, что иные с Ходынки по три-четыре гостинца тащили. Помилуйте, но это же психическая эпидемия! Индуцированное помешательство! Как еще назвать? Виттова пляска, флагелиатизм, кликушество, эти кружки окаянные — всё одного ряда вещи! Уверяю вас, история эта имеет все признаки повальной болезни! Там удивительные вещи происходили! Люди спасались от давки и тут же обратно бежали, за кружками, прямо в самое пекло, к дьяволу в зубы!

— А может, люди просто хотели нажиться? Я ведь слышал уже про эти слухи: коров, мол, разыгрывать будут. И еще, говорят, какие-то письма подметные найдены были…

— Ну, во-первых, ученому человеку, уважаемый коллега, не пристало начинать объяснения со слова „просто“. Это слово уже само по себе заявляет о слепой вере, о старом предрассудке на новый лад, так что дальше можно и не говорить. Это слово для ответов ревнивой супружнице, но не больше того.

— А вы правы, пожалуй, — рассмеялся Викентий Автономович. — Тут, батенька, мне с вами спорить не приходится. По истории психозов у нас вы знаток.

— Не льстите, не люблю. Но, похоже, мы и в самом деле имели все-таки дело с повальной болезнью. Просто настала пора для нее…

— „Просто“? Ха-ха-ха!

— Ах, заешь его комар! Пора настала, потому что многолетнее уныние у нас всегда сменяется горячкою. Есть, знаете, оригинальная душа нации, есть и болезни народной души. У разных народов они разные, а у русских, по моему глубокому мнению, это тоска и духовная лень, которые сменяются вспышками активности, подвижничества, гениальности, наконец.

— Как у князя Потемкина, к примеру — горячо подхватил Викентий Автономович.

— Да-да. И бунтами эти поры уныния сменяются тоже. Несомненно, в этом есть циклы. О них я и сказал: настала другая пора, чем бы ни объяснялась их смена. Не за кружками и не за коровами народ туда, на поле, ходил. А потому что силы в нем играют, а куда деть — самому непонятно. Тоску пора сбросить. Это у тех, за которыми идут, которым подражают. Большинство, конечно, подражало, для чего и выдумали этих коров, лотерейные билеты и прочую глупость. Никто тут, боюсь, и не мудрил специально, всё само собой, условно говоря, произошло.

— Да-а-а — мрачным голосом протянул Викентий Автономович. — А про двадцать два года вы слышали?

— Какие двадцать два года?

— Давеча мне интересную историю напомнили. Как на свадьбе у дофина Людовика, будущего короля Людовика XVI и Марии-Антуанетты такая же давка, как на Ходынке случилась. То есть сначала — гекатомбы жертв на празднике, а потом в сотни раз больше — во время революции.

— Да? И что же?

— А то, что иные дальше считают: Людовика с супругой через 23 без малого, а если пунктуально, то через 22 года после этой свадьбы казнили.

— Через 22 года? — переспросил хозяин. — То есть вы хотите сказать…

— Ничего я не хочу. А только не будет в этом царствовании проку, вот что.

— Девяносто шесть плюс двадцать два… Вплоть до года тысяча девятьсот восемнадцатого — старательно выговорил хозяин. — Ну что ж, в добрый путь…

Вскоре врач и его гость куда-то ушли.

Ольга подняла голову и оглянулась. В палате — а это была больничная палата, причем, судя по обстановке, из новых, прогрессивных — было почти пусто. Лишь в углу на кровати бугрилось некое возвышение. Ольга сначала мысленно ощупала себя, а потом осторожно приподняла одеяло. На ее груди синело страшное пятно — впрочем, ни единой царапины там не оказалось. Почему-то саднило под мышками. Ольга заглянула и туда, и увидела, что подмышки тщательно выбриты — вероятно, таковы были порядки здешнего заведения. И тут она увидела, как с постели в дальнем углу слетело одеяло и на кровати, подобно панночке из „Вия“, восстал Дулин собственной персоной. Голова злодея была наголо обрита, бороды у него тоже не оказалось. Физиономия Дулина, некогда способная внушить страх и уважение, теперь могла бы вызвать смех, если бы кроме Ольги, его видел кто-то еще. Ольга снова опустила голову на подушку и принялась разглядывать Дулина через ресницы.

Тот не стал терять времени даром. Переступая с ноги на ногу, как весенний кот, Дулин подобрался к вешалке, стоявшей недалеко от входа. С нее он снял балахон, оказавшийся платьем сестры милосердия, и поразительно ловко натянул его на себя. Затем он повязал голову белым платком с красным крестиком, посмотрелся в зеркало, подтянул краешки платка и на цыпочках, все так же ступая раскорякой, вышел из палаты. Однако тут же Дулин вернулся, положил одеяло на кровать, что-то с ним сделал и лишь после этого скрылся опять.

„Не бред ли это?“ — подумала Ольга. — „А может, сплю?“