Хохочущие куклы

Он сидит лицом к окну и видит пролетающих с клекотом ворон. Много. Во сне Настя вспомнила: она забыла что-то на заводе во время вчерашней прогулки. Сначала – неопределенно. Потом – конкретнее: яд в бутылке. Который намешала со знакомой девочкой тогда в поезде. Яд или сложное снадобье, оно никому не должно попадаться на глаза. И Настя вставала – так ей снилось – тяжело поднимала длинные-длинные конечности, словно была не человеком, а членистоногим, одевалась под пристальным взглядом мужа, в молчании. Выходила, спускалась по ступенькам, очень торопилась, в страхе, что бутылочку может обнаружить кто-то до нее – студент например. Нервничала. Летела. Быстро перелетала кучи мусора на свалке, окружающей завод. Опять перешла на шаг, но, по мере того как подходила к заводу, он отодвигался и отодвигался. Ноги увязали в мусоре, как в снегу. Шла с беззвучным смирением, сглатывая слюну, не сетуя; шла, шла, шла и обнаруживала, что мусор – только песок, вонючий дым – не дым, а поднятые ветром струйки песка, но ноги так же вязли, потому что она была маленькая-маленькая девочка, как сказал Константин, моя девочка. И они шли по песку, их было много – маленьких построенных парами людей, ее рука уже онемела, забылась в потной руке другой девочки, все время спешащей, которая была младше, которую звали Светочкой. Далеко, впереди двойного строя, раскачивающегося, как старая змея, возвышались фигуры воспитательницы и вожатого, а еще дальше было только море, ровной серебристой полосой на горизонте. Издали вожатый кричит: «Давайте, ребята, речевку!» И в его студенческом голосе проскальзывают подлые нотки Гамельнского музыканта. Речевка: «Кто идет? – Мы идем. – Кто поет? – Мы поем». Ребята впереди с неподдельным энтузиазмом повторяют за вожатым; те, что подальше, – тише; Настя плетется, молча, будто все это ее не касается. Под правым ухом звонкий голос Светы одиноко-громко выкрикивает слова. «Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья». Все явственнее море пахнет лекарствами. Которые только по рецепту врача, только в темной аптеке. По сухой песчаной почве через остатки травы бежит ящерка. Настя провожает ее взглядом. В этом краю водится много ужей; а кроме ужей, такие же, но без желтых ушек, ядовитые змеи, как и море, пахнущие лекарствами. Мальчишки ловят их и подбрасывают в постель.

Варвара Семеновна и Виталий вернулись быстро, к досаде Константина. Виталию, в целом, не хотелось возвращаться в номер Саницких. Что-то болезненное повисло в воздухе, особенно после внезапного заявления Саницкой об операции. Но он не мог противиться строгому взгляду Варвары Семеновны. Послушно взял поднос с едой для Константина, сама она взяла еду Насте. Раньше с ним такого не было. Он по-новому, удивленно смотрел на расплывшуюся фигуру Варвары Семеновны и не понимал, как это он, всегда такой раздражительный, если им пытались помыкать (родители иной раз боялись лишнее слово сказать), слушается обычной тетки – задерганной, толстой и дурной. Один за другим они вошли в номер Саницких, поставили подносы на стол, с которого Константин только что широким жестом смел бледно-голубые листики. Небо плотно затянуто облаками, в комнате стало темно, но никто не решался включить свет.

– Как она? – шепотом спросила Варвара Семеновна, указывая на Анастасию.

– Спит.

Студент чувствовал себя застрявшим в чужой роли. Его бесила эта заботливость Варвары Семеновны по отношению к Саницкой, после того как Варвара Семеновна переспала с ее мужем. Но при взгляде на Саницкую он не испытывал сочувствия – она не нравилась ему. Свернувшаяся кошкой, она почему-то напоминала брошенные в кучу палочки – нагромождение тонких конечностей, и лицо из мелких черточек.

– Я пойду? – спросил наконец Виталий в полный голос. Никто не ответил, Варвара Семеновна и Константин о чем-то слишком оживленно шептались, сидя за столом спиной к нему. Тогда он демонстративно завалился на кровать рядом с Настей – оба стула заняты. Но и тут на него не обратили внимания. Как ни странно, студент снова провалился в глубокий сон без видений.