А она стала гладить кавалера по заросшей щетиной щеке так, словно жена она ему, и говорить при этом:
– Не волнуйтесь, господин мой, с вами я уже, тут. Если не яд это и не хворь неведомая, то найду я причину немощи вашей.
И отлегло от сердца у Ипполита. Снова он хотел кинуться к девушке, обнять, но та жестом остановила его:
– Хватит уже, монах. Иди, мне надобно одной с господином побыть.
Стала она его выпроваживать и дверь за ним закрыла на засов.
В комнате его встретили все: и Ёган, и Сыч, и Максимилиан.
– Дурень наш говорит, что Агнес приехала? Говорит, видел ее только что внизу, – с надеждой спросил Сыч, кивая на Ёгана.
– Приехала, – радостно сообщил монах. – Велела мне из покоев идти.
– А я сразу предлагал за Агнес послать! – чуть не крикнул Ёган.
– Чего? Чего ты говорил, кому ты говорил, когда? – бубнил Сыч.
– Ну, думал так, – отвечал Ёган, – сразу подумал о ней.
– Подумал он… Да ничего ты не думал, слезы коровьи тут ронял ходил.
– Помолчи ты, Сыч, – прервал его Максимилиан и добавил, обращаясь к монаху: – Что она сказала?
– Сказала уйти, сейчас будет думать, что с господином приключилось.
– Слава тебе, Господи, – Ёган перекрестился.
– Да тут как раз не Богу слава, – заметил Сыч.
– Уж и правда, помолчал бы ты, Сыч, – теперь монах его одернул.
– Да дурень он, болтает, не затыкается, – добавил Ёган радостно. – А еще всех других дураками называет.
– Да чего вы, я ж меж своих, – оправдывался Фриц Ламме. И тут же: – Интересно, а что она там делать будет?
– Все, идите отсюда вниз, и я с вами, – взял на себя смелость брат Ипполит. – Не станем ей мешать.
Агнес почему-то была очень рада и взволнованна. Села на постель рядом с кавалером, туфли скинула с ног, продолжала его гладить по щеке и приговаривала негромко:
– Вот, и не больно-то вы грозны теперь. Мечик ваш вас не охранил, не защитил. И броня ваша не защитила. Лежите тихо-тихо, дышите едва, помираете. И кто вас спасет? Монах, может, ваш? Нет, плачет он, да и все. Так кто? Ёган-деревенщина? Нет! Сыч? Нет, дураки они. Я могу, и без меня вам никуда. – Она вдруг лизнула его щеку, долго языком по ней вела и снова засмеялась: – Кислый весь, немытый. Давно, видно, лежите так.
И вновь лизнула его по щеке, а потом лоб, и стала лизать, как кошка котенка. Останавливалась на мгновение, забралась на постель, юбки подобрала и села на кавалера сверху, на грудь, нависла над ним и опять смеялась. Волосы ее по его лицу рассыпались, она их убрала, затем снова лизала все лицо, смеялась и приговаривала:
– Ну, так кто главный теперь, а? Кто кому господин? Я, я госпожа ваша, – она брала его пальцами за щеки, – а вы мой мед сладкий.
И теперь лизала ему глаза.
А потом вдруг остановилась, спрыгнула с постели и стала быстро снимать с себя одежду, лицо покраснело, сама стала дышать часто, словно торопилась. Разделась донага, волосы совсем освободила и полезла под перину к кавалеру. Легла рядом как жена, положила голову ему на плечо, стала рукой грудь его гладить и все ниже опускаться. И добралась наконец до того, к чему тянулась, и шептала ему в щеку:
– А что же, дуре беззубой можно, а мне нет? Чем она лучше, что зад у нее толще? А я умна зато. Она вам неверна, шлюха она, а я честная.
Крепкая девичья рука взяла его за чресла, подержала, не выпускала, а чресла были безжизненны. Но это девушку не смутило и не расстроило. Откинула она перину, стала рассматривать то, что в руке держала, и что был кавалер при смерти, ее не пугало. Она довольно жалась к нему всем телом, словно размазать себя по нему хотела, а потом вдруг вскочила и села ему на грудь, сдавила, словно жеребца, что без седла был, ногами, и стала ерзать по нему естеством своим женским и руками себе помогать. Зубы стиснула, дышать стала часто и ерзала, ерзала все быстрее, вперед и назад, и из стороны в сторону, словно усесться поудобней хотела, да места не могла правильного сыскать. Волосы с лица откидывала, грудь девичью свою сжимала до боли и так разбередила себя – аж задыхалась, а потом замерла, дышать позабыла, и судороги по телу покатились от живота по спине и груди. Одна за другой, одна за другой. И заскулила Агнес негромко, со всхлипом. Потом обмякла – устала. Сидела чуть покачиваясь, вся потная.
А он так и лежал без памяти, рот приоткрыт, серый, в щетине. Агнес вдруг, сама не зная зачем, волосы свои опять откинула, склонилась над лицом его и долго, длинно пустила слюну свою, плюнула, и прямо ему в приоткрытый рот. И стало ей так весело, что зашлась она тихим смехом, аж упала с него на перину и говорила, гладя его щетину:
– Ну и кто теперь кому господин? Кто? Кто госпожа сердца вашего, я или эта лошадь Брунхильда?
И снова смеялась так, как не смеялась она с детства, а может, и никогда вовсе.
Затем встала с кровати, подошла к зеркалу, стала себя голую разглядывать:
– Ну хоть так, не зря пять дней ехала. – И улыбалась себе, плела косу. – Ладно, господин мой, буду вас выручать опять, кто ж другой спасет вас. Уж не дура ваша Брунхильда.