Хоккенхаймская ведьма

– Девка дохлая лежит в камнях, даже в реку ее не кинули, – Анхен схватила Ульрику за космы и давай трепать, – чего добиваешься, пока люди ее сыщут, ждешь?

– Госпожа моя, душа моя, – Ульрика даже не пыталась сопротивляться, – велела я ее в реку бросить Михелю, он вроде пошел. Прости, что не проверила за ним.

Анхен бросилась из спальни, бегом летела, рывком открыла дверь в коморку привратнику, заорала:

– Велено тебе было девку в реку бросить, выполнил?

Привратник проснулся, вскочил, сна ни в одном глазу, как был в исподнем, полез под полати обувку и одежку брать, а Анхен орет:

– Отвечай, велено было или нет?

– Велено, госпожа, велено, – выдавливал из себя Михель. Он пытался штаны надеть и корчился от боли. – Не смог я, госпожа, спину прихватило так, что разогнуться не могу какой день.

Едва договорил он, как когти Анхен впились ему в лицо и поползли медленно вниз, да так, что кожа мужика под ними сворачивалась, кровь струями полилась по рукам госпожи в рукава, а она все не останавливалась. Привратник только глаза таращил и молчал, давился от боли и боялся звук издать – терпел, зная, что, заговори он, так еще хуже будет.

– Иди и кинь эту тухлую девку в реку, – сквозь зубы шипела благочестивая Анхен, – иначе сам там окажешься.

Тут Ульрика прибежала, стала руки госпожи разжимать и говорила успокаивающе:

– Сердце мое, сердце мое, брось, брось его, сдохнет же, где другого искать будем.

Анхен выпустила из когтей лицо Михеля Кноффа, и тот как был в исподнем одном, босой и с разорванной мордой, кинулся к реке, по дороге заливая все кровью, и про спину свою позабыл. Бежал он в ужасе, чтобы выполнить то, что пожелала добрая госпожа, правая рука матери Кримхильды благочестивая Анхен.

Глава 27

Каждый день Вацлав приходил просить денег, и два дня ему давали по три талера. Отказать не смели, уж больно грозен он стал с тех пор, как кавалер занедужил. Надо было съезжать, пока этот мошенник совсем не опустошил кошель господина, да монах боялся шевелить кавалера, так тот был плох. Брат Ипполит сидел у постели больного неотлучно, время от времени трогал жилу на руке, но она не билась, и тогда подносил ко рту Волкова зеркало, которое едва запотевало, самую малость. Дыхание не прервалось еще. Жив был кавалер.

Хотя у Ипполита уже не осталось надежд и думал он, что вернется в Деррингхофф, в монастырь, но пока дыхание господина оставляло на зеркальце след, он сидел и молился без конца.

А когда останавливался, то начинал думать, что ему придется о болезни кавалера и о том, что не вылечил его, сказать монастырскому лекарю, наставнику своему. Думал, что тот вслух не упрекнет его, только глядеть будет с укоризной. Как вспоминал об этом он, так снова начинал читать молитвы, уже, наверное, в двухсотый раз за день. А молитва вещь удивительная: когда говоришь ее без конца, то и боль уходит, что телесная, что душевная, и состояние такое настает, что выше всего человеческого становишься, словно взлетаешь надо всем, только как бы во сне.

Так и читал он свои молитвы и говорил про себя, и даже еще не коснулся еды, что принес ему Ёган, настолько увлечен был ими, как вдруг свет чуть померк, но не сильно, словно кто-то у окна стал. Он перестал молиться, прислушался. Да, кто-то шелестел легким чем-то. Шелком.

Монах поднял глаза и обомлел. В трех шагах от него стояла богатая госпожа. Плащ синий, мехом отороченный, на голове замысловатая шапочка. Лицо чистое, ни веснушки, ни прыща. А глаза знакомые. Он едва смог ее узнать.

– Агнес! – воскликнул молодой монах и кинулся к девочке. Схватил ее крепко, обнял так, что у нее шапочка едва не упала.

Агнес поджала губы, стойко терпя объятия Ипполита. Будь кто другой, так шикнула бы, осадила высокомерно. Может, даже и господину сказала бы за такую фамильярность слово, а вот монаха терпела. Он добр был с ней всегда и учил ее грамоте, цифре и языку пращуров. Она того не забывала.

Он наконец выпустил девушку из объятий и хотел было говорить с ней, да тут дверь открылась и в комнату, оглядываясь по-хозяйски, вошел Вацлав. Монах сразу скис. А распорядитель увидал Агнес, смерил ее взглядом с ног до головы и спросил с вызовом:

– Кто такая?

Та лишь глянула на него через плечо и бросила коротко:

– Вон пошел.

Ни злобы в ее словах не было, ни каких других чувств. Тут же она взгляд от него отвернула, словно больше и нет его в покоях. А Вацлав, спесивый все последние дни, пунцовым стал, а потом будто поломался пополам, согнулся в поклоне таком низком, что и невозможно кланяться так, и задом, не разгибая спины, пошел к двери. Дошел, не поднимая лица от пола, и дверь прикрыл так тихо, как возможно, чтобы не подумали, что хлопнул ею.

Монах стоял изумленный, а Агнес уже и не помнила про распорядителя, встала к монаху спиной и плащ расстегнула, он едва смог поймать его. Поправила шапочку свою у зеркала и подошла к постели. Глянула на кавалера, а потом на Ипполита с укоризной:

– Господина угробить решили?

Монах молчал.

– Отчего же не лечил? – она смотрела строго.

– Не знаю, что за хворь, – пролепетал он.