Хоккенхаймская ведьма

– Именно, именно, – соглашались с ним святые отцы.

А народу на площади собралось уже столько, что солдат на все не хватало – именно для этого святые отцы и возили с собой такое количество, в остальные дни надобно было едва четверть от отряда. Люди приезжали из окрестных деревень семьями, с детьми, брали с собой еду. Ехали смотреть казнь.

– Не пускай их сюда, – орал Брюнхвальд своим людям. – На пять шагов к эшафоту не пускай. Эй, ты! Убирай телегу прочь, не ставь тут.

– Бургомистр скряга, эшафот из палок построил, – говорил кавалер.

– Да и Бог с ним, все равно завтра разберут его.

– Да простоит ли он до завтра, сейчас взойдут на него шесть человек, как бы не рухнул.

– Будем Богу молиться – не рухнет, – отвечал ротмистр и тут же опять орал: – Куда с телегой прешь? Сержант, не пускай их сюда, заворачивай их на улице обратно.

Бургомистр, члены магистрата, местные святые отцы и прочие нобили – все были в сборе. Женщин тоже привели, они стояли у эшафота. Покорные, не рыдали даже. Среди них была и вдова Вайс. Зная, что на эшафоте ей заголят спину, она была только в юбке и полотняной рубахе, и в чепце, да под шалью; лицо бледное, почти белое, под стать рубахе. Она то и дело бросала взгляды на Брюнхвальда, тот ей едва заметно кивал, а потом начинал разговор:

– Ваш Сыч-то не подведет? Не станет с нее кожу снимать?

– Карл, мы уже пять раз говорили об этом, – устало успокаивал его Волков.

– Я волнуюсь.

– Да не беспокойтесь вы.

Рыцаря начинала раздражать эта ситуация, не вовремя ротмистр затеял игры в любовь. Да и не та была бабенка, чтобы так за нее переживать. Повалять такую в перинах – это кто ж против, а вот в рыцарство играть-то зачем?

– Старый дурень, – сказал кавалер тихо, чтоб Брюнхвальд не слыхал, – истинно говорят: седина в бороду, бес в ребро. Или еще куда.

– Что? – не расслышал ротмистр.

– Говорю, все вроде собрались, чего святые отцы не начинают?

Брюнхвальд кивал, соглашаясь.

А святые отцы, будто их услыхали, переглянулись, и отец Николас сказал:

– Так, все вроде собрались, может, и приступим, Богу помолившись.

– Почитайте молитву, отец Николас, – предложил отец Иоганн.

– А что ж, почитаю. – Отец Николас встал, распевно и громко стал читать короткую молитву – те, кто стоял рядом, слушали его и вторили, но таких нашлось немного, уж больно людно было на площади. А дочитав, отец Николас кивнул Волкову: – Кавалер, так начинайте уже дело.

Волков сказал Максимилиану:

– Идите на эшафот, прочитайте приговор, но читайте погромче, попробуйте перекричать толпу.

А святые отцы позвали палача. Фриц Ламме выглядел неважно, болел еще после того, как кавалер избил его палкой. Но, несмотря на это, он почти прибежал к святым отцам.

– Ты, добрый человек, бабам языки под корень не режь, – говорил отец Иоганн, – кончик режь, пусть шепелявят, но чтоб говорили.

– Да, святой отец, – кивал Сыч.

– Правильно, – соглашался отец Николас, – баба без языка умом тронуться может, муж такую из дома погонит. Немилосердно сие, под корень женам языки резать.

Палач опять кивал.

А Максимилиан тем временем залез на эшафот и начал громко читать приговор, так началась экзекуция.

* * *

Со вдовой Сыч закончил быстро. Волкову показалось, что уж совсем не бил ее палач, а только порвал рубаху на спине и делал вид, что исполняет наказание. Кнутом щелкал, а она даже и не кричала. Зато Брюнхвальд весь издергался, сидя в седле, кавалеру даже неприятно было смотреть на это. Грозный и строгий муж, крепкий словом и рукой, и тут вдруг чуть не рыдает. Когда вдову свели с эшафота, он к ней хотел бежать, да Волков не пустил:

– Карл, сидите в седле.

Он послушался, но все равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота, на который вели уже Петру Раубе. Женщина не то чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно, не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с нее одежду, она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки ее привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась недоумевающе. А поп из местных, что на эшафоте был, уговаривал ее не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал.

Хлопок кнута, и на всю площадь раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла.

Люди приехали не зря: если с вдовой им было неинтересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей.

А Сыч бил и бил ее. Руки ее были привязаны высоко над головой, она почти висела на столбе, и ни спрятаться, ни согнуться не могла, так что оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь.