Хоккенхаймская ведьма

Опять его пытались бить, но почти не попадали, колья все об стену стучали. Кто-то навалился, схватил крепко, воняя по-мужски, и прижал, а справа ударил ему в левый бок нож – да, видно, дурень был, в бригантину бил, а та выдержала. Зато у бившего рука по ножу скользнула, сам себе ее и располосовал, завыл, нож выронил. Звякнуло железо. А тот, кто схватил его, сопел, старался, в горло рыцарю метил, да Волков по стене сползал вниз, а руки тянул вверх, голову прикрыть, и мешал убийце – тот и попадал ему раз за разом то по голове, то по плечу, то по руке. Никак толком достать не мог. А к Волкову тем временем и разум вернулся, вспомнил он себя, потащил из сапога стилет свой. И, пытаясь закрыться левой рукой от ударов, сам ударил снизу вверх, и не попасть не мог. Может, и не сильно, неглубоко, но стилет вошел в мясо, чужая кровь потекла сверху ему на правую руку. Человек зарычал и отпрыгнул. А кавалер хоть все еще слеп был, но уже хоть дышать мог, а то задыхался в объятиях этого мужика. Выставил стилет вперед, стал левой рукой шарить по полу, меч искать.

– Убейте вы его, – шипела озверевшая баба, – шваль, олухи, слепого убить не можете, что ли?

– Сама иди и убей, – зло отвечал ей грубый мужской голос. – Гавкаешь, сука, только под руку.

– Уходить нужно, – говорил другой.

– Убейте его, ублюдки, – не успокаивалась ведьма. – Не убьете его – пожалеете, – орала баба. – Пожалеете. Все пожалеете.

– Кровь у меня идет, – отвечал ей мужик.

– Уходим, все, – закончил дело повелительный грубый голос.

Загремели шаги к выходу, ведьма все материла мужиков, но уходила тоже, кого-то потащили прочь из комнаты.

А Волков все не мог найти меча на полу. Боялся, что не ушли, врут, что сейчас вернутся и снова ударят по голове, и тогда добьют точно. Но в коридоре уже шумели другие люди, кто-то звал хозяина. Кавалер не опускал стилет, пока не услышал знакомый голос:

– Боже мой! Господин, вы ранены. А Сыч? Что с Сычом?

– Максимилиан? Ты?

– Да, господин. У вас кровь на лице.

– Я ничего не вижу, – пробормотал Волков.

– Да, господин, я сейчас позову монаха.

– Меч! – потребовал он.

– Что?

– Где мой меч? Смотри на полу, я уронил меч.

Шло время. Оруженосец что-то делал, но Волков ждать не мог. Хоть резь в глазах и проходила, но голова трещала изрядно и тошнило его сильно. Он поднялся, не пряча стилета, и стоял, держась за стену:

– Ну? Нашел меч? Где ты там?

– Нет, господин, не нашел, его тут нет.

– Твари, – он помолчал, пережидая приступ тошноты. – Твари, они забрали мой меч. Посмотри, что с Сычом?

– Господин, он, кажется, жив! – обрадованно сказал молодой человек.

– Мама моя, – услыхал кавалер характерный говор Фрица Ламме. – Святые угодники, они что, меня убили?

– Нет, – отвечал Максимилиан, – башку тебе разбили, но крови не так много, как у господина.

– Они ушли?

– Сбежали, но вы одного убили.

Волков их почти не слышал, пол раскачивался под ним, а рука стала настолько слаба, что маленький и легкий стилет удержать не смогла. Он выпал, звякнув об пол.

– Брат Ипполит, – кричал Максимилиан надрывно, – брат Ипполит, сюда беги скорее.

– Что? Тут я, – отвечал ему монах.

Еще какие-то люди что-то говорили, но совсем издалека, из темноты. Их слов кавалер уже разобрать не мог.

Глава 12

Он и позабыл, что совсем недавно был слеп, открыл глаза, и словно песка в них с размаху кинули. Зажмурился, привыкая. Снова открыл. И желтыми пятнышками из темноты – они. Волков лежал в телеге, тепло укрытый, и смотрел на небо в звездах. Глаза слезились, и разглядеть эту пыль на небе он не мог, но он знал, что это звезды. Голова болела, его тошнило, но не сильно. За правым ухом что-то дергало и саднило, и вся одежда под бригантиной была липкой. Стеганка, пропитавшись кровью, пристала к коже там, где рубахи нет. Старое, забытое уже чувство.

Монах и Максимилиан разговаривали, искали двор лодочника, да в темноте найти не могли. Сыч тоже принимал участие в разговоре, направлял их, но больше ныл и бранился их бестолковости. Боялся, что слепым останется, донимал монаха разговорами о лечебных глазных мазях. Волков подумал сказать ему, что уже видит немного, но не смог. Вернее, говорить не хотелось совсем, как-то тяжко было и за ухом саднило, а вот лоб почти не болел.

Нашли наконец лодочный двор, цепной пес разбудил хозяина.

Тот малость испугался, увидав телегу с ранеными людьми, но потом вместе со своей бабой стал помогать. Принесли тряпок чистых и со всего дома светильники, грели воду, помогали вытаскивать Сыча и кавалера из телеги. Косились на Ёгана. Думали, что мертвец, пока тот не стал буровить что-то в пьяном сне.

А Сыч ныл и причитал, молил Бога, чтобы зрение вернул, пока монах не одернул его:

– Хватит, господин уже прозрел.

– Экселенц, вы правда видите? – с надеждой спрашивал Фриц Ламме.

– Вижу, – сипел кавалер, усаживаясь на табурет.

– Хорошо видите? – не отставал Сыч.

– Оставь господина, – строго сказал брат Ипполит, – он изранен, ему сейчас не до разговоров. Прозрел он, и ты прозреешь.

Монах осветил лицо Волкова, заглянул в глаза и ужаснулся:

– Господи, сохрани, Пречистая Дева.

– Что? – спросил кавалер.