Холм псов

– Я их обоих знаю, – отвечает Кальт.

– Вы все получили, я ухожу, – говорит Гжесь. – Ухожу, зачем мне тут сидеть?

– Тебе не нравится мое общество? – спрашивает Кальт.

– Гжесь, я тебя прошу, – говорит Чокнутый.

– Нет, – говорит мой брат.

– Мне твое тоже не нравится, – говорит Кальт.

– Отчего же? – спрашивает Гжесь.

– Потому что ты меанес [68]. Меанесы – худшие сучары.

Кальт гасит сигарету в его раскрытой ладони. Мой брат издает рваный короткий вскрик, непроизвольно встает, размахивается, словно собираясь ударить Кальта по лицу, но к нему мигом подскакивает Чокнутый, хватает сзади на руки, прижимает к себе.

Я вижу, как Кальт ржет. Ему по-настоящему, до самых глубин сердца, весело.

– Эй, хватит, сука, – говорю я. – Гжесь, идем.

Гжесь расслабляется. Тяжело дышит. Потом вынимает из подставки кусок льда и сжимает тот в обожженной ладони.

– Не представишься? – спрашивает Кальт. Встает. Он высокий. Подходит ко мне.

– Ты ведь вроде бы знаешь, кто я.

– Ну и что? Вот если ты впервые войдешь к отцу своей девушки, то что, тоже не представишься, потому что он якобы знает, кто ты? – Кальт подходит близко, настолько близко, что последними своими словами дышит мне в лицо. У него воняет изо рта так, словно все зубы сгнили.

– Но ты – не он, – отвечаю я.

Дерганый парень вбегает назад в комнату. В руке держит бутылку виски, громко опускает ее на стол. Кальт не обращает на это внимания, смотрит теперь на меня, подбоченившись. Осматривается. Словно что-то ищет или задумывается над сменой декораций пространства.

– Он дал вам деньги? – спрашиваю я их, тыкая пальцем в Гжеся. У меня потеют ладони. Сухо во рту. Вижу, кто они, кем стали, что с тем же успехом могут сейчас сказать, что ничего не получили, уходя с моими деньгами в кармане.

– Похоже, ты полагаешь, что я веду свои дела бесчестно, – отвечает через минутку Кальт. Возвращается за столик, берет последний чистый стакан, наливает себе виски.

– Я ничего не полагаю.

Чокнутый садится рядом с Гжесем, у него тоже подпрыгивает нога, он напряжен так, словно вот-вот у него что-то порвется: жила, сердце, голова. Он вынимает из пачки сигарету. Закуривает, жадно затягивается, почти не выпуская дым.

– Он дал столько, чтобы покрыть нанесенный ущерб. Это плохо – то, что он сделал, знаешь ли. Плохо, если кто-то приходит на чужое и начинает уничтожать, – отвечает Кальт. Только теперь за скрипом его голоса я слышу еще и акцент, какой-то вывих языка, его искусственность.

– Вам вообще повезло, что вы тут сидите и разговариваете с нами как ровня, потому что вам бы сперва голову отбить, – говорит Чокнутый. – А сидите вы тут только потому, что ваш отец – это характерный человек.

Гжесь все еще держится за обожженную руку. Кальт усмехается. Кивает.

– Скажи мне, – поворачивается в сторону Гжеся. – Скажи, стоило ли вообще пороть эту чушь? Стоило ли вообще кидать деньги в пасть зверю?

Гжесь молчит. Хочет что-то сказать, но не может – или не хочет, челюсть у него ходит так, словно он пытается раскусить что-то. Туди вынимает пистолет, кладет на стол. Когда я вижу оружие, температура моего тела мгновенно опускается градусов на пять.

– Это твой клуб? Или Чокнутого? – спрашиваю я Кальта.

– Тут все мое. Все, что видишь. И если ты не знал, то теперь знаешь. Это мое, и то, и еще вон то. Весь город. Весь район. Даже больше, – отвечает Кальт. Потягивается. Двумя пальцами берет свою цепочку. Теперь я вижу, что на ней висит кулончик: отлитая из серебра буква «К». Он минутку интенсивно потирает ее двумя пальцами.

Я должен встать, густой, вонючий воздух вдруг высокой волной захлестывает мои глаза и рот, запах линолеума, грибка, старого лака вдруг заполоняет легкие и желудок. Я должен встать. Хватит всего этого.

– Пойдем, – говорю я Гжесю.

– Это вовсе не так, будто я что-то забираю. Я помогаю, верно, Камиль? – Кальт поворачивается к Чокнутому, который кивает и уверяет:

– Да, вы помогаете, господин Кальт. Еще как.

– А обо мне столько лжи говорят, – добавляет Кальт. – Столько лжи говорят обо мне.

– Пойдем, – повторяю я, иду к выходу, и только через миг мой брат встает, словно следя, действительно ли он может это сделать. Гжесь подходит ко мне.

– Три дня у тебя, – говорит Кальт. – Три дня, чтобы я не разозлился. Три дня срока, чтобы все Камилю заплатить.

– А если нет? – этот вопрос сам собой срывается с моих губ.

Туди берет оружие. Чокнутый гасит сигарету, выдыхает – сильно. Смотрит на меня, видит, что я смотрю на него.

– Что вылупился? – спрашивает.

– У тебя когда-то был классный кабак, – напоминаю я ему.

Несколько мгновений он не отвечает.

– Видишь, что бывает, когда ты не в курсе, – говорит он наконец, глядя на меня. – Ты не знаешь, что происходит, малолетка, никогда не знал, потому что когда был тут, то носился, обкуренный, вокруг замка с другими, такими же, как ты, малолетками; знаешь, когда тебе восемнадцать, то смотришь на все как ребенок. Смотришь как ребенок, и ничего не говоришь.

– Помнишь, что я сказал тебе в последний раз? – спрашиваю я его. – Помнишь, как я сказал тебе, то когда-то ты был нормальным? Помнишь?