Холм псов

– Ну, давай, скажи, что ты там базлал?! – поддерживает первого второй – высоким и тонким голосом. Это какой-то ребенок, только после мутации голосовых связок.

– Что, сука? Что тут происходит?! – Тот, что постарше, вдруг оглядывается, и я понимаю, что он меня заметил, и тогда чувак, что стоял под стеной, кричит что-то вроде:

– Покеда, сука! – И убегает, очень быстро, легким шагом очень худого человека, и когда проносится мимо, я уже знаю – я уже уверен, что это никакой не Гжесь, что это какой-то молодой парень, который слишком долго смотрел на чью-то девушку или обронил несколько наглых фраз не в ту сторону.

Я вижу их отчетливо, на взводе, с лысыми головешками, со зрачками, расширенными на весь глаз. Может, я знаю их старших братьев. Может, даже я знаю их родителей.

– Там нет выхода, – показывает один пальцем.

– А мне казалось, что есть, – отвечаю и встаю, и только тогда вижу, что оба они значительно ниже меня.

– Ага, ну ладно, – роняет невнятно тот, что постарше и добавляет: – А у вас нет сигаретки?

Я качаю головой. Они идут за угол, направляются влево, вперед, в Зыборк, а я иду направо, назад к клубу. У выхода, на улице, все еще кипит несколько мелких свар, какая-то девица отталкивает худощавого паренька, который, кажется, хочет ее поцеловать, но пьян настолько, что лишь ныряет головой в воздух, второй же говорит что-то в телефон, громко и невнятно. Срывается ветер, резкий, пронзительный. И только теперь, в свете фонаря, я вижу, что после драки с Гжесем под домиком лесничего у меня вся рубаха в земле и траве.

– Эй, – слышу позади знакомый женский голос, настолько знакомый, что на миг у меня останавливается сердце.

Это девушка из бара. Опирается о стену, курит, смотрит на меня так, как смотрит на все: с печальным, усталым равнодушием.

– Теперь ты меня узнал, – она скорее утверждает, чем спрашивает.

– Теперь я тебя узнал, – отвечаю я.

Тогда ей было лет восемь, и она бегала у нас под ногами, пряталась под столом, играя со своей сестрой в прятки, а Дарье приходилось выгонять ее во двор, чтобы мы могли остаться наедине хоть ненадолго.

– Ты и правда была тогда маленькой, – извиняюсь я.

– И кто из нас больше изменился, ты или я? – спрашивает она.

– Ты, – говорю я без колебания.

Она настолько похожа на свою сестру, что даже больно, болью давно надорванной мышцы; и у нее становится такое же удивленное лицо, когда она выпускает дым.

Хочу сказать ей, что я ужасно извиняюсь. Извиняюсь за то, что я этого не пережил. Что сбежал. Я не был даже на похоронах. Хочу сказать ей, что извиняюсь за все, за что только мог бы извиниться, но вместо этого лишь произношу:

– Ты выросла.

– А ты – уменьшился.

Я улыбаюсь.

– Зачем ты приехал? – спрашивает она.

На миг мне кажется, что она задает этот вопрос хором, что через нее говорят десятки других людей. Что всякий тут, каждый, кто проходит мимо нас по улице, хочет меня об этом спросить. Что она выступает от их имени, спрашивая, зачем я, сука, собственно, приехал.

– Да так просто.

– Просто, – смеется она над моим ответом.

– Напомни, как тебя зовут, – прошу я ее.

Мне правда, по-настоящему глупо, что я этого не помню.

– Просто Кася.

– Просто Миколай, – отвечаю я и подаю ей руку, и теперь улыбается она.

Я пытаюсь ее вспомнить – ее, а не Дарью, потому что не она, но Дарья вспыхивает у меня в голове сотней своих лиц. Она была ребенком. Если бы Дарья не умерла, я бы вообще о Касе не думал. Не был бы с ней ни в каком контакте. Забыл бы, что кто-то такой вообще существует. Но сейчас уже не забуду. Не забуду того, как холодно мне стало, когда я понял, кто она такая.

И мне все еще холодно.

Ее голос все еще звучит словно хор.

– А ты? Ты тут надолго? Или уедешь? – спрашиваю ее. Знаю, что это мерзкий, сломанный разговор. Но может, я просто обращаю на него больше внимания, чем она.

– Помнишь нашу маму? – отвечает она, закуривая следующую сигарету.

Я киваю.

– С ней по-настоящему плохо. Ну и Дорота, средняя, поехала учиться, а мне пришлось остаться. Кому-то нужно было остаться.

– И ты работаешь тут, – договариваю я.

– Как видишь, – говорит она, а потом добавляет: – Можешь верить или нет, но я поступала в Гданьск, в АФК [67], была в первой пятерке. Хорошо бегала. Действительно. Была кандидатом спорта Польши в своей возрастной группе.

– И что потом? – спрашиваю я.

– А потом мама съела половину пакета лекарств и запила стаканом «Доместоса». А потом была в больнице, а потом была в психушке, потому что угроза жизни отступила.

Мне так холодно, что на миг обхватываю себя руками.

– А теперь мама не знает, кто она, не знает, как ее зовут, на ночь, когда я ухожу, закрываю ее в комнате, где нет никаких острых предметов.

– А что случится, если она снова что-то себе сделает? – спрашиваю я не пойми зачем.

Кася улыбается. Улыбка ее холодная, процарапанная, вырезанная на лице.

– Если ей это удастся? Тогда я наебенюсь на радостях, – отвечает она.

Я думаю о том, что настоящая взрослость – это состояние, в котором ты никому не доверяешь, говоришь только правду, постоянно чувствуешь на языке ее горький привкус.