Холм псов

– Что ты собираешься делать? Это молодая девушка. Хочешь ее запугать? Ударить? Поговорить? Подкупить? Сказать, что заплатишь ей больше? Откуда возьмешь деньги? – Агата все еще не повышает голоса, но начинает говорить быстрее.

Гжесь изо всей силы ударяет рукой в бардачок.

– Эй, не расхреначте мне машину! – отзываюсь я и открываю дверь; хочу выйти. Агата машет мне, чтобы я подождал.

– Бери машину и возвращайся домой, – говорит ей Гжесь.

Кто-то открывает дверь в подъезд, встает в темноте. Я вижу фигуру. Закрываю дверь снова. Через некоторое время фигура из дома делает несколько шагов вперед. Гжесь и Агата, занятые спором, не обращают на нее внимания.

Агата молчит. Что-то поднимается в ней, растет. У нее стиснутые зубы. Она разворачивается к Гжесю в такой ярости, что в этой темноте кажется своим собственным негативом, живым черным пятном, и еще тише, хотя звук ее голоса, кажется, вползает под обивку кресел, под одежду – словно холодный дождик, говорит:

– Я тебе мать не убивала.

Гжесь вскидывается на кресле, словно желая вырвать пояс безопасности силой собственного тела.

– Бери, нахер, эту машину и возвращайся домой! – орет он на Агату.

– Это, сука, моя машина, а потому я решаю, кто берет ее, а кто нет! – кричу я. Мне они уже надоели. Выйду отсюда и сам вернусь домой пешком. Буду ходить туда-сюда по Известковой, или стану глядеть в пустую тетрадь, или снова поругаюсь с женой, или вообще не стану с ней говорить, но, по крайней мере, не буду сидеть с ними в машине.

Фигура у подъезда наконец появляется на свету: это мужчина, идет покачиваясь, не видит машины, в руке держит позвякивающий пакет из «Бедронки», когда проходит мимо моей машины, на миг теряет равновесие, опирается о капот и идет дальше.

Кого-то он мне напоминает. Когда мы были моложе, то вместе с Гжесем и Трупаком бросали в алкашей петарды. Заседали в кустах и поджидали их – знали места, где они давят свою тошниловку или, в минуты сильной нужды, пропускают денатурат сквозь хлеб. Мы поджигали петарды, самые маленькие, розовые бочонки за пятьдесят грошей штука, и бросали им под ноги. А потом ухахатывались от того, как пьянь подскакивает на месте, испуганная взрывами – а потом мы убегали. Как-то раз один из них поймал меня и уволок в лес. Говорил, что закопает живьем, что у него уже есть готовая яма. Я ужасно боялся. Думал, обмочусь от страха.

Когда он все же меня отпустил, я помчался домой и рассказал об этом отцу. Тот посмотрел на меня, а потом сказал, что тот человек поступил правильно. И мне повезло, что не получу сейчас по голой заднице проводом от утюга.

Помню это как сейчас, и может это именно тот мужик, который тогда держал меня за шею и говорил, что закопает живьем.

А может и нет, может, все они выглядят одинаково, а тот мужик уже давно мертв.

– Это точно та девушка? – спрашиваю я Лукаша.

– Ну блин, тут же не Варшава, что вокруг два миллиона людей и все прикидываешь, точно ли кто-то тот самый, потому что похожих людей еще тысяч сто, – отвечает парень, не прерывая игру.

– Она тут живет? – спрашиваю.

– Нет, живет она где-то в Бронксе. Тут она блядует, – космический корабль Лукаша встречается с летящим на него цветным шаром. Встреча фатальна по результатам.

– Тогда отчего мы не поедем к ней домой? Не поговорим с родителями? – спрашивает Агата.

– Потому что ее отец спустит вас с лестницы. Правда, я не знаю, кто тут внутри и не сделает ли того же, – отвечает парень и прячет телефон в карман.

– Как бы я сам кого-нибудь не спустил с лестницы, – говорит Гжесь.

– Никого ты не спустишь, – отвечает Агата и открывает дверь.

– Я возвращаюсь домой, – сообщаю я.

– Никуда ты не возвращаешься. Будешь следить за своим братом, чтобы тот снова не влез в дерьмо, – Агата разворачивается и тычет в меня пальцем.

– Эй, мать ты не убила, но не изображай ее, лады? – прошу я.

– Кому-то же нужно. – Она вылезает из машины.

Лестничная клетка воняет мочой, дерьмом и лизолом. Света нет, потому я освещаю дорогу телефонным фонариком. На первом и втором этажах – абсолютно тихо. Я помню такие лестничные клетки, они снились мне в детских кошмарах, снилось, что я взбегаю по ступеням, гонимый вверх чем-то, чего не могу толком назвать, зная, что, убегая от него – иду в объятия чего-то еще более худшего.

Из-за дверей на последнем этаже доносится музыка, угловатое, вырезанное из полистирола громыханье дэнса. «Заберу туда нас мигом», – воет вокалистка голосом обиженной козы. Агата стучит в дверь. Ноль реакции. Агата стучит снова. Песня меняется, рэпообразный дурачок выстреливает рифмованные строки о кокаине и проститутках, запертых в ванной. Я такого не переношу. Мой музыкальный возраст – это лет семьдесят.

Дверь открывается.

– И что? – спрашивает худая полуголая фигура с сигаретой во рту. Сперва я его не вижу, вижу только свет за его спиной. И только потом узнаю.

– Сука. Семья Гловацких. В полном составе. Отца вы тоже прихватили? – Быль смеется, скаля зубы и почесывая грудь. – Клево, клево, что вы таки меня проведали, но я немного занят. Простите. Ну, понимаете.

– Былинский. Выйди-ка, – говорит Агата.