Холм псов

Вот он как раз тебе звонит. Пусть звонит. Ты, должно быть, его разбудила, он, должно быть, увидел, как ты уходишь из дома. Вчера у него был шанс. Из-за ярости у нее кипит кровь. Вчера у него еще был шанс. Вот что человек получает за свою добрую волю. Добрая воля – это преступление, направленное против тебя самого. Да, поплачь еще, поплачь, словно старая баба под хатой, с платком на голове, получив камни на обед, одни и те же камни со времен войны.

Люди – они как собаки. Первые пару часов знакомства с Миколаем ты провела в «скорой». Помогала ему, чтобы он вообще добрался домой. А теперь удивляешься, что когда ожидаешь чего-то такого от него самого – он сбегает в страхе.

Есть ли вообще какой-то шанс, чтобы бросить это все, продать, сдать в ломбард и начать всю историю заново, с новыми героями, завязкой, перипетиями?

Ну что ж, Юстинка, достаточно сесть в машину и проверить. Через несколько километров из леса показывается гостиница. Напоминает покинутый балаган. Три блеклых, розовых ромба крыш. Поставленные снаружи зонты, рекламирующие пиво и кока-колу. Пара машин на парковке. Размещенные на крыше обшарпанные буквы складываются в надпись: ВАРМИЯ И МАЗУРЫ ПРИВЕТСТВУЮТ ГОСТЕЙ.

Ты затворяешь дверь. Еще раз нюхаешь рукав куртки. Воняешь, словно несколько сотен часов просидела у костра.

Двери открыты. Внутри – выгоревшая звериная шкура на стене. Деревянные длинные столы. Запах пива, окурков и навощенных полов, перебивающий все остальное. Над баром – длинная реклама «Мальборо» из 90-х. На потолке – зеленая маскирующая сетка, точно такая же, как ты помнишь со времен студенчества. Одна замученная официантка в помятой белой блузке кажется призраком, когда носится между баром и столами, за которыми сидят несколько одиноких дальнобойщиков.

– Тут когда-то был стриптиз, – говорит кто-то, ты поворачиваешься. Это главред. Вернее, и. о. Яцек. Сидит за столом, пьет растворимый кофе из чашки «аркорок». Рядом стоит другая такая же, полная, и тарелка с чем-то горячим.

– Садись, – говорит он.

Ты садишься. Я сажусь.

– Ты подсуетился. Не стоило, – говорю, осматриваясь.

– Извиняющийся – должен.

– Тут можно курить?

– Не знаю, – качает он головой и тоже осматривается. Выглядит сонным, но он всегда так выглядит. Должен бы купить себе новую клетчатую рубаху, эта слишком уж обтягивает брюхо. Его приторное, круглое лицо молодого ксендза делается еще приторнее и круглее. Когда я последний раз его видела, это приторное и круглое лицо, оно тоже извинялось перед тобой. За то, что приходится тебя уволить.

– Можно, – говорит официантка и приносит мне пепельницу.

– Ты один?

Он качает головой.

– Тогда за что собираешься передо мной извиняться?

– Хочешь чего-нибудь съесть? – отвечает он вопросом на вопрос.

Из туалета выходит Он. Первое, что я вижу – это ужасный костюм. Сорвала бы с него этот костюм и приказала бы его съесть. Спортивный, льняной, кремовый. В таких Ян Новицкий [85] в восьмидесятых подбивал клинья к Гражине Шаполовской [86] в SPATiF в Сопоте [87]. Впрочем, Он немногим младше Яна Новицкого.

Ты ловишь себя на том, что огонь в тебе уже пылает совсем в другом месте. В другой части живота, потому что чувства смешиваются в животе, там они горят. У меня уже нет к Нему никаких чувств. Что бы Он сегодня ни сказал, каким-то образом вел себя достойно.

Я смотрю на них некоторое время. Откидываюсь на стуле. «Яцек не знает, – думаю. – Нет, Яцек не знает. А Он, похоже, сохранил остатки благородства. В силу своего киндерштюбе [88]. Нет, когда они ехали сюда в одной машине, Он наверняка не рассказывал Яцеку, как я выгляжу голой, какая я, как он заявил когда-то спьяну, «клевая жопка».

Впрочем, отчего я вообще об этом думаю? Отчего придаю этому хоть какое-то значение?

– Это весьма интересное дело. Марек тоже так говорит. Марек – член нашего правления. Не знаю, знакомы ли вы, – говорит Яцек.

– Слегка, – отвечаю я. – Да, слегка.

Он (то есть Марек, Марек – ужасное имя, не хочу его даже помнить) – единственная персона из живущих в этом мире, кто умеет скалиться, не показывая зубы.

– Мы говорили недавно, и Марек убежден, что мы должны больше писать о провинции, выйти из Варшавы, как говорит Марек, поработать на наше название. И потому он хотел сегодня встретиться с тобой. Его интересует это дело, то, о котором ты говорила, – тычет в Него пальцем.

– Я не занимаюсь журналистикой. Я только даю на это деньги, – улыбается Он.

– Вчера им подожгли дом, – говорю я.

– Кому? – спрашивает Яцек.

– Моему тестю. Кто-то бросил бутылку с бензином. В детскую комнату, – поясняю, и снова непроизвольно нюхаю пальцы. Официантка ставит перед нами яичницу, почти белую, бледную, наверняка порошковую, хлеб, соль, перец, анемичный помидор, порезанный на влажные, бледные кольца.

– Но ни с кем ничего не случилось? – спрашивает Яцек.

– Я туда не вернусь, – информирую я их и себя.

Ты видишь, как по Его лицу что-то скользит, отзвук, отблеск, словно за тобой сидит ребенок и пускает на него «зайчики».