Холм псов

– Не знаю, кто это сделал. Меня это не интересует. Хочу оттуда сбежать. Кто-то другой пусть пишет, а я хочу оттуда сбежать.

Яцек вздыхает, насупливается. Выдыхает носом, сильно, словно хочет освободить место для того, что я сейчас ему скажу. Миколай. Снова звонит. Я прячу телефон в карман. Он следит за этим с неослабевающим интересом, на лице – все тот же отблеск, гримаса, которую Он изо всех сил пытается не превратить в улыбку. Вытирает губы салфеткой. Зовет официантку.

– Те люди. Погоди. Те люди, о которых ты говорила. Те, из того села, которое должно быть разрушено, да? Они и правда живут в таких жутких условиях? – задает очередной вопрос Яцек.

– Не знаю, есть ли там хотя бы водопровод.

– А откуда ты знаешь, что там, куда бургомистерша хочет их перевести, им не будет лучше? – спрашивает Он.

– Откуда знаю? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Знаешь ровно столько, сколько говорит тебе твоя семья. Знаешь одну сторону этой истории, – говорит Яцек.

– Может и так. Но я видела тех людей.

– Погоди, а та бургомистерша, она вообще – от кого? Кто там вообще управляет? – Яцек засовывает в рот порцию яичницы. Ему вкусно. Я не удивляюсь. С двадцати лет завтраки, обеды и ужины он ест в столовке редакции «Крайовой». Ему было бы вкусно все теплое – даже говно.

– Они там все беспартийные. Это был избирательный комитет. Если понадобится – куда-нибудь впишутся. Какая разница? – спрашиваю я.

– Правда? Все? – спрашивает Яцек.

– Не знаю. Там это не имеет значения.

– Это всегда имеет значение, – пожимает Яцек плечами и затыкает рот хлебом.

– Но отчего бы этого не сделать тебе? – вмешивается Он. Яичница лежит перед ним нетронутой, потом Он с отвращением отодвигает ее.

– Это моя семья. Я не могу этого сделать. Не могу их подставить. Впрочем, нельзя же писать о людях, с которыми… Ну же, блин, это ведь очевидные вещи.

Только под конец предложения я понимаю, что повышаю голос. Кто-то смотрит на меня с другого конца зала, мужик, наверняка дальнобойщик; грязная, маловатая кепка с тульей натянута ему на голову, из-под кепки торчит сморщенное, седое лицо.

– Подруга, мы тут слегка подустали, тихонько, лады? – говорит он.

– Простите, – отвечаю я.

– Мы будем тихонько, простите, – Он поворачивается в том направлении. Вскидывает руку в знак мира. Дальнобойщик не реагирует.

– Чего вы тут вообще сидите? Зачем приехали? – спрашиваю я тише, наклоняюсь к ним.

– Потому что ты хотела встретиться? Юстина, ну. Мы ведь ведем себя как нормальные люди? – спрашивает Яцек.

– И что с того, что я хотела встретиться, с каких это пор такое имеет для тебя значение, Яцек? То, что я хотела с тобой встретиться? – рычу я на него, а он горбится, опускает плечи, выглядит сейчас как некрасивая мягкая игрушка – как всегда, когда на него кричат.

– А ты? Чего хочешь ты, Юстина? Потому что я все еще немного не понимаю, – спрашивает Он.

Это вопрос ужасен. Он лупит меня по голове, словно звонок будильника.

– Простите, где тут туалет? – спрашивает Яцек и встает.

Когда мы остаемся вдвоем, мне делается холодно. Он придвигается ближе. Теперь я вижу, что тогда, в парке, в Варшаве, перед моим отъездом, Он выглядел иначе, чем обычно. Тогда Он был слабее, был утлым и сломанным. Он что-то чувствовал, тогда я единственный раз поняла это по Его лицу. Теперь же Он снова стал собой. Регенерировал молниеносно. У Него снова резиновое лицо, Он снова шибает ядом в каждом своем вздохе.

– Ты говорил, что одно твое слово – и я возвращаюсь на работу, – отвечаю я.

– Ты хочешь вернуться на работу?

– Я хочу вернуться на работу, хочу вернуться в Варшаву и хочу, чтобы кто-то другой написал о том, что там происходит, потому что это дело на всю Польшу, – говорю я быстро и нескладно.

Он смеется. Смеется бесшумно. Его зубы напоминают старый фарфор.

– Я помню, что говорил. Естественно, я помню. Одно мое слово – и он вылетит по дисциплинарке, – кивает в сторону туалета.

– Что?

– Ты слышала. Ты становишься главредом этого кабака, как и хотела, – говорит Он.

– Что? – повторяю я вопрос. Словно бы Он отхлестал меня по лицу.

– Я так понимаю, что ты разводишься. Что выезжаешь отсюда навсегда и разводишься.

– Это же, сука, ужасно. Я должна бы тебя записать. Сука, я должна тебя записать, – я качаю головой и хочу встать, но Он хватает меня за руку, сильно прижимает ее к столу.

– Помнишь, что я тебе сказал?

– Это отвратительно, сука, это отвратительно, а ты – отвратителен тоже.

– Помнишь, что я тебе сказал?

Он придвигается ко мне. У меня исчезает рот, его просто зашнуровывает. В Его глазах появляются крохотные бритвы. Я начинаю бояться. Пытаюсь сбежать взглядом на другой конец зала, снова посмотреть на того дальнобойщика. Он заслоняет мне вид.