Холм псов

Я помню его по вечеринкам, на которые брала меня Юстина; по особого рода вечеринкам, на которых бывали только ее знакомые по работе и на которые мне не слишком-то хотелось ходить; бородатые и битые жизнью журналюги и публицисты напивались до положения риз вместе с невротическими драматургами, возбужденными леваками, общественными деятелями, кураторами выставок. Все это общество не слишком-то было в курсе насчет существования мира вне их самих и смертельно боялось всего, о чем читало в еженедельниках и на Фейсбуке. Все ходили в одни и те же лицеи, типа «Батория», и даже родители их ходили в те же самые лицеи, действовали в одной и той же оппозиции, а после восемьдесят девятого сорвали банк на различных ловких, невидимых в тогдашнем хаосе операциях, например, на передаче права собственности оппозиционным газетам. Большинство из них знали, кто я такой, но я уже давно не был тем, кого они знали. Я мало с ними говорил, а наблюдать за ними было для меня настоящей мукой. Если на вечеринки приходили какие-то дети, которых не было на кого оставить, большую часть времени я играл с ними на «Плейстейшн».

Порой на такого типа вечеринках, которые проходили по очереди в одной из трех квартир на Жолибоже, появлялись, из-за своих лицейских связей, гости из управления государственными финансами или финансовые директора больших телекомпаний, или, собственно, известные юристы, и Марек был одним из них: остроумным, здравомыслящим и скользким геем, который каждую свою шутку подкреплял похлопыванием по плечу того, кого он больше всего хотел развлечь. Я тогда его даже полюбил. По крайней мере, он был саркастичен – то есть был хоть каким-то и умел сказать что-то смешное.

Теперь же он не ведет себя так, словно мы знакомы по какой-то вечеринке. Когда смотрит, я вижу, что он совершенно меня не узнает.

– Ну ладно. Я сумел прорыться сквозь весь этот бардак. Сочувствую вам, потому что это ситуация, можно сказать, кафкианская. Главное доказательство против вашего отца – это просто отсутствие алиби, – говорит он по сути и кисло, то и дело поглядывая на часы, в руке его – стопка бумаг, которыми он манипулирует так, чтобы мы не сумели прочесть, что на них написано; наверняка они касаются какого-то другого дела. Он просто должен показывать, насколько старается. С тем же успехом это могли быть счета за телефон. У его левой ноги стоит черный кожаный дипломат, на который он то и дело поглядывает.

– Отсутствие алиби, – повторяет Гжесь.

– Да, исчезновение господина Берната, согласно показаниям его конкубины, случилось утром шестого сентября. Бернат с самого утра вышел из дома и уже не вернулся. Вашего отца тогда тоже не было дома, с раннего утра до послеобеденного времени. Он сам так сказал. Никто не может сказать, что был с ним.

– Отец был тогда на рыбалке. А потом – в костеле, – отвечает Гжесь.

– Но вы же с ним не пошли, – заявляет Марек.

– А вы адвокат или прокурор?

– Кто может это подтвердить? Что ваш отец был в костеле?

– Ксендз. Ксендз Бернат, – отвечает Гжесь.

– И где же ксендз Бернат? – спрашивает адвокат.

Гжесь не отвечает.

– Все остальное – висит в воздухе. Прокурор утверждает, что у отца была какая-то причина. Эта причина опирается на анонимные показания, – Марек чешет голову.

– Какая причина? Какие показания? – Гжесь сейчас на него набросится. Я не могу дальше пить этот кофе. Выбрасываю его в мусорную корзину. Бурый напиток растекается по дну пластикового мешка, создавая маленькое грязное болотце.

– Не знаю, чьи показания, но кто-то сказал, что отец на самом деле спорил с Бернатом за влияние в… как бы это сказать… – он не может найти слова.

– В комитете по референдуму, – прихожу я на помощь.

– Какие влияния, сука? С десяток человек, которые о чем-то таком думали? Приятели, которые заходили к нам на обед? Он должен был бороться за влияние на тех приятелей? – нога Гжеся постукивает в пол со скоростью перкуссии.

– Вы сняли городскую власть при помощи референдума, а значит, это уже нечто большее, чем просто разговоры за обедом, хотел бы я напомнить со всем уважением, – Марек вдруг шмыгает носом, одновременно запрокидывая голову. – Вы являетесь серьезной местной политической силой.

– Вы адвокат или прокурор? – снова спрашивает Гжесь.

Марек качает головой. Этот жест наверняка означает, что на этой неделе ему не впервые задают такой вот вопрос.

– Значит, вы думаете как и мы, что это политика? – спрашиваю я.

– Прошу вас, я тут не для того, чтобы расследовать дело. Ваш отец – по крайней мере пока что – обвиняется в одном убийстве, а мои обязанности – его защитить и напомнить всем о презумпции невиновности.

– И как же вы станете его защищать? – спрашивает Гжесь.

– Пока что базовая линия защиты – это отсутствие твердых доказательств. Только впереди – длинная дорога. Если бы удалось найти кого-то, кто даст ему алиби… – он встает, берет свои бумаги под мышку, чешет голову. Осматривает коридор, словно в поисках туалета.

– Но ведь отец мог сказать что угодно, – говорю я отчасти им, а отчасти себе. – Мог сказать, что был где-то, и всякий бы это подтвердил.