Холм псов

– Камила, подумай, – говорит мой отец. – Пойдем в дом, поговорим спокойно. Может, так не стоит. Может, не нужно так.

Гжесь начинает рычать, горло отказывается его слушаться.

– Ты сука проклятая, – говорит голосом, похожим на наждак.

– Давай, продолжай обзываться. Продолжай. Ты еще не знаешь, что я могу сделать, – отвечает его жена голосом, который, в свою очередь, звучит как что-то мерзлое, тупое и свинцовое.

– Пустите меня, – говорит вдруг Гжесь, уже спокойно. Но я знаю, он только притворяется спокойным.

– Черт, Камила, не нужно так. Пусть этот твой фриц подождет в машине – и поговорим как люди, – говорит отец. Повторяет это, кажется, в четвертый раз с того момента, как мы сюда приехали.

– О чем? Тут вообще не о чем разговаривать, – отвечает Камила.

Из дома выходит Ясек, спускается по лестнице, с интересом глядит на всю эту сцену. Рядом стоит его сестра, которая вдруг странным, замедленным жестом инопланетянина машет Камиле. Та, как ни удивительно, отмахивает ей в ответ угловатым жестом ржавой игрушки.

Когда примерно час назад мы подъехали с отцом и Гжесем к дому, Камила ждала у калитки. Лысый мужик в спортивках и шлепках сидел в машине. Камила держала в руке листок в файле. Вместо того чтобы поздороваться с Гжесем, просто ткнула ему в руки.

Отец подал мне знак, чтобы я и он отошли от дома и оставили их наедине.

– Говорите. Я нейтральный, словно Швеция, – обронил, отходя.

Теперь эти листки лежат на земле, измятые и порванные, неподалеку от Камилы.

– Как ты можешь, как можешь, сучища ты, – повторяет Гжесь.

– Камила, – говорит Агата, которая вдруг оказывается рядом со мной. Я даже не заметил, когда она вышла из дому. Камила не реагирует.

Я вижу Юстину, как она идет по Известковой, быстро, со стороны леса, держа в руках телефон, потом доходит до калитки и останавливается. Она очень бледная.

– Сука, как ты можешь, как можешь, потаскуха, – Гжесь восстанавливает силы, его ор становится ужасным – мягким, хриплым и сломанным, на красном лице появляются следы, на губах – следы белой пены, которой становится с каждым словом все больше. Вдруг он рвется вперед, и мужикам, что его держат, приходится напрягаться.

– Что тут, черт возьми, происходит? – спрашивает Агата, и тогда Гжесь наконец вырывается, но прежде чем успевает подскочить к своей жене, мой отец заступает ему дорогу и одним молниеносным ударом лупит по лицу так, что тот падает на колени.

– Эй! Да ну на хрен! – кричит Юстина.

– Что ты делаешь, сука! – ору и я.

Гжесь пытается подняться, я подхожу к нему, подаю руку. Он медленно встает с коленей. Отряхивает одежду. Вытирает рот. Дышит быстро и глубоко. Смотрит на отца.

– Успокойся наконец, чтоб тебя, – говорит мой отец.

Камила все еще неподвижна, смотрит вперед, в то место, где еще секунду назад стоял Гжесь. Выглядит как ледяная скульптура.

– А ты давай в дом, – говорит он Камиле и, не глядя на ее реакцию, идет к крыльцу.

– Что смотрите? – спрашивает стоящих на лестнице Яська и Йоанну.

Гжесь, покачиваясь, идет в сторону своего дома медленным, неуверенным шагом больного восьмидесятилетнего старика. Фалатович и Ниский смотрят, словно не понимая, идти ли следом или оставаться там, где стоят. У жены моего брата что-то переключается, она идет вперед быстрыми пружинистыми шагами.

Камила, дети и Агата исчезают в дверях дома; мой отец пропускает их вперед, а потом снова спускается по лестнице, проходит мимо калитки, осматривает улицу. В каждом соседнем дворе стоят соседи, глядя на то, что происходит у нас, словно наблюдают за удивительным атмосферным явлением.

– И вы ступайте, не устраивайте представлений, – говорит мой отец мне и Юстине.

Я киваю. Легонько подталкиваю Юстину вперед. Отец обводит взглядом лица соседей. Сплевывает.

– Что?! – спрашивает их громко, отчетливо.

Никто не отвечает.

– На что смотрите? – спрашивает он снова.

Все еще никто не отвечает. Я разворачиваюсь, стоя на лестнице, и вижу, как отец делает еще пару шагов в их сторону.

– Можно и я присоединюсь? – спрашивает.

Делается совершенно тихо, даже собаки перестают лаять. Издалека слышен глухой стук косилки. Где-то далеко, в лесу, щебечут птицы.

– Можно и я присоединюсь, Борацкая? На что смотришь? Скажешь? – спрашивает отец у женщины с гнездом жестких, серых волос на голове.

– На сыночка твоего смотрю, – глухо взрыкивает Борацкая.

– На своего, сука старая, смотри, чтобы снова одеколон у тебя не выпил, – отвечает мой отец.

Рядом с Борацкой стоит невысокая брюнетка лет сорока, которая все еще – на нашем газоне, пытается сосредоточиться на чем-то, рассматривает траву, рассыпанные пакеты. Кажется, это жена старшего Ниского, но я не уверен.

– У тебя обед не подгорит дома? – спрашивает ее отец.

Женщина поджимает губы:

– Я еще не ставила.

– Так какого хрена, ты тут, сука, еще стоишь?! – отвечает мой отец, и снова осматривает всех, рычит: – Ну-ка, по домам. Пошли по домам!

Хватает и нескольких секунд, чтобы все начали расходиться: медленно и тяжело, шаркая, словно дети, которых сгоняют в класс.