Холочье. Чернобыльская сага

Я ее представлял как нечто возникшее в воздухе, как облако, в которое посылаю все свои чувства. Это началось с того, что однажды мы условились с ней поговорить по радио. Телефонов у нас тогда еще не было, и в деревне кем-то было сделано техническое открытие: если в час обеденного перерыва, когда радиоточки молчат, негромко крикнуть в репродуктор, то твой голос будет слышен, как в телефоне, в другом репродукторе, в другом доме на той же улице. С часу до двух дня мы разговаривали с Ларисой, громко разговаривали, почти кричали, чтобы голоса донеслись друг до друга едва слышимыми в радиоприемниках звуками. Все было различимо, все было понятно и необычно. Я ставил радиоприемник перед собой на стул, садился с баяном рядом и играл. Лариса хорошо пела, иногда она просила подыграть ей любимые песни, «Надежду» и «Эхо». Но тогда мы почти не слышали друг друга, поэтому я больше любил вступать в эфир по очереди – она пела одна, я играл один. Никогда в жизни я не играл так. Вряд ли хорошо, потому что надо было громко, но я весь превращался в свою мелодию. С таким чувством и надо всегда играть, думал я, только потише. Пианиссимо.

Мы говорили весь час, пока в приемнике не начинало гудеть и не прерывали нас сигналы точного времени.

Мне совсем не надо было представлять ее лицо. Думаю, что не нужны мне были ее слова и даже песни. Я любил воздух над улицей, в котором была она растворена, в котором были натянуты провода между нашими далекими друг от друга домами.

Я помню несовпадение, которое всегда улавливал, видя ее. Отличалась она от своего отражения во мне. Где-нибудь в поле или в лесу, на дороге или ночью в моем сне она становилась собой, легким облаком без внешности, без имени, без слов, потому что была укутана моими чувствами. Для нее я учил стихи, вместе с ней читал книги. Даже без радио играл для нее на баяне.

В любой компании я был спокоен, если только она была среди всех. Если ее не было, то и меня не было. Я уносился туда, где была она. Она не пришла на один из школьных огоньков – заболела. И я не пошел, ходил вокруг школы, бродил по деревне, подходил под ее окна. Словно ухаживал за ней, больной, на расстоянии. Странно все это, не правда ли?

Однажды вечером я шел по улице и возле ее дома услышал их тихий с Витькой разговор. Они сидели в темноте на лавочке. Я не верю себе, но тогда я улыбался от счастья, слыша ее смех. Даже место ревности заняла моя любовь.

И она закончилась, потому что не закончилась ничем. Где ты, Лариса? Я забыл спросить о ней у Витьки, когда встретился несколько лет назад случайно с ним в Москве. Вместе ли они сейчас? Незаметна ли их любовь?

31

Я рассказал про любовь, летящую по тонкому лучу – туда или обратно. Напоследок Холочье бросило мне в руки, как клубок, любовь бесформенную, любовь-стихию. Это не моя любовь, чужая, но от этого она только страшнее.

Посреди нашей улицы стоял дом семьи, в которой мать любила своих детей животной, нечеловеческой любовью. Они и были своеобразными – молчаливый отец, колхозный пастух (как много у меня пастухов!), мать, похожая на квоктуху, то есть наседку, старшие сестры, молчаливые красавицы, словно ожидающие, что их кто-то обидит, чтобы в ответ со всего размаху… Такое они вызывали ощущение неприступности. Их было много, четыре – Тоня, Валя, Тамара и Нина. И два младших сына – погодки Олег и Миша. Наверное, шутили все, отец так обрадовался, когда после дочек появился Олег, что вдогонку появился Миша. Он так и жил вдогонку за Олегом, все повторяя за ним. Он бы и ягоды, и грибы собирал те же, но их уже собрал Олег, приходилось искать новые. И пустые бутылки первым собирал Олег, а те, что он случайно пропускал – Миша. У нас в деревне никто не пытался собрать бутылки вдоль дорог, на пустырях, чтобы потом их сдать в магазин, все было собрано братьями с раннего утра. Но и потом пьяницы, выпив свою водку, или вино, или пиво, не бросали бутылку, а оглядывались в поисках Олега или Миши. Кроме сбора бутылок, братья были заметны своей страстью к яйцам. Любым – куриным, вороньим, сорочьим, утиным, гусиным. Они выпивали яйцо сразу, как только оно попадало им в руки. Странно возникают клички, но из-за яиц их прозвали Болтуны. Не потому, что много болтали, а потому, что так назывались у нас тухлые яйца, болтуны, внутри них болталось содержимое.

Братья, как это ни странно, потому что целыми днями они болтались где-то без присмотра, вызывали у своей матери такую бешеную любовь, какой я не встречал и в животном мире. Если кто-то невзначай, а хуже того нарочно, обижал Олега или Мишу, тетя Лиза влетала в любую толпу, как слониха или носорожиха, разбрасывая в стороны свидетелей и добираясь до обидчика. Однажды я видел кого-то, поднятого вверх за ногу. Чуть не сказал – заднюю. Я уже посмеиваюсь про себя, вспоминая те забавные подробности, но думаю, что не так все было просто, совсем не так просто.